По телевизору моя мама собирает губы бантиком. Прижимает кончики наманикюренных пальцев к губам и посылает мне воздушный поцелуй.
Горан выронил ленту презервативов и изумленно смотрит на мое тело. Потом вскакивает, бросается в спальню, выбегает уже в куртке. Он не берет ключ от номера. Он не собирается возвращаться. И не звонит в 911. Мой возлюбленный, объект моей романтической привязанности удирает из гостиничного номера, ни разу не оглянувшись.
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Спроси у меня, чему равняется квадратный корень «пи». Спроси, сколько пеков в бушеле. Спроси что хочешь о трагической судьбе Шарлотты Бронте. Я могу совершенно точно сказать, когда погиб Джойс Килмер во второй битве на Марне. Я знаю, какие именно комбинации клавиш, Ctrl+Alt+S или Ctrl+Alt+Q, дают доступ к камерам наблюдения, управляют светом и положением окон в моих запертых комнатах в Копенгагене или Осло, в тех комнатах, где моя мама устроила холод как в морозилке… как в архиве, где электростатические фильтры воздуха не дают оседать даже пылинкам, где моя одежда и обувь и мягкие игрушки ждут в темноте, защищенные от влажности и выгорания, терпеливые, как алебастровые сосуды и позолоченные фигурки, которые сопровождали в гробницу всех малолетних фараонов. Спроси меня про экологию на Фиджи и про разные причуды голливудских модников. Прикажи описать политические махинации, без которых немыслима жизнь в закрытом швейцарском интернате для девочек.
Только не спрашивай меня, как я себя чувствую. Не спрашивай, скучаю ли я до сих пор по родителям. Не спрашивай, плачу ли я от тоски по дому. Конечно, мертвые скучают по живым.
А еще я — лично я — скучаю по чаю Twinings English Breakfast и чтению Элинор Глин в дождливые дни. Скучаю по цитрусовому аромату Bain de Soleil, моего любимого крема для защиты от солнца, по нардам, в которых я обыгрывала сомалийских служанок, даже по гавотам и менуэтам, которые меня заставляли разучивать в школе.
Но в общем и целом, если быть беспощадно честной, мертвые скучают по всему.
Мне страстно хочется с кем-то поговорить, сгрузить свои проблемы, и я звоню в Канаду Эмили. Трубку берет какая-то женщина. Когда она спрашивает, как меня зовут, я говорю ей, что я подруга Эмили из другого города и прошу, чтобы Эмили подошла к телефону, пожалуйста, хоть на минутку. Пожалуйста.
Женщина начинает шмыгать носом, потом всхлипывает. Она глубоко и прерывисто дышит, почти задыхается от слез и подвывает от боли.
― Эмили, — говорит она, — моя девочка… — Ее слова растворяются в плаче. — Мою девочку снова забрали в больницу…
Женщина берет себя в руки, шмыгает и спрашивает, может ли она передать от меня Эмили сообщение.
Да, несмотря на все свое швейцарское обучение этикету, несмотря на все хипповские уроки эмпатии, я спрашиваю:
― Эмили скоро умрет?
Да, так нечестно, но жизнь кажется нам адом, если мы надеемся, что будем жить вечно. Жизнь коротка. И расстраиваться нет никакого смысла.
― Да, — отвечает женщина хриплым от эмоций голосом. — Эмили очень скоро умрет. — Она взяла себя в руки, и ее голос стал глухим и невыразительным. — Так ты хочешь ей что-то передать?
Я отвечаю:
― Нет, ничего. — И спохватываюсь: — Пусть не забудет мои десять «милкивэев»!
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Неправда, что перед смертью в уме человека проносится вся жизнь. По крайней мере не вся. Какой-то кусок, может, и проносится. Л остальное приходится вспоминать долгие и долгие годы. Таково, наверное, предназначение ада: здесь вспоминают. Ну а следующий этап — прощение.
И еще: хотя мертвые действительно скучают по всему и всем, они не болтаются по земле вечно.
В этот раз отец собирался лететь на нашем «лире» на какую-то встречу с акционерами в Праге, а мама в тот же день должна была быть в Найроби, чтобы забрать очередную сиротку с заячьей губой и волчьей пастью, получить награду за фильм или еще из-за какой-то ерунды, поэтому она наняла для нас с ней другой самолет. Вот только маме прислали совершенно не такой самолет, какой она заказывала. Зря это они — самолет с золотыми кранами в ванной и фресками ручной работы, на каком юные принцы из Саудовской Аравии могли бы повезти в Кувейт целый гарем мисс Блиадо Блиадинс. Менять что-либо было уже поздно, и от такого эстетического оскорбления моя мама буквально с катушек съехала.
Правда, зайдя в гостиничный номер после «Оскара» и вступив в миллиард тарелок с черствыми клубными сандвичами, а потом увидев меня мертвую, задушенную лентой презервативов «Хелло Китти» — тут, если честно, моя мама съехала с катушек еще больше.
В то время мой дух еще витал в номере и скрещивал бесплотные пальцы, надеясь, что кто-нибудь додумается вызвать «скорую», и врачи примчатся, и совершат какое-нибудь чудо реанимации. Горан, понятное дело, давно пропал. Мы с ним повесили табличку «Не беспокоить», и горничная не расстилала постель ко сну. На подушках не лежали шоколадки. Весь свет был выключен, отчего номер погрузился в абсолютную, совершенную тьму. Мои родители вошли на цыпочках — они думали, мы с Гораном крепко спим. Неприятная картинка.
Да что приятного смотреть, как мать выкрикивает твое имя снова и снова, а потом падает на колени прямо в залитые кетчупом луковые кольца и холодный коктейль из креветок, хватает тебя за мертвые плечи, трясет и приказывает тебе проснуться. Отец позвонил в 911, но было уже слишком, слишком поздно. Бригада больше занималась маминой истерикой, чем моим спасением. Конечно, подоспела и полиция: общелкали меня фотоаппаратом, как фотокоры из «Пипл», когда я только родилась. Следователи из отдела убийств сняли с полосы презервативов не меньше миллиона отпечатков пальцев Горана. Моя мама приняла не меньше миллиона таблеток ксанакса, одну за другой. В это время мой отец подкрался к шкафу, где хранилась новая одежда Горана, распахнул дверь и стащил костюмы от Ральфа Лорена с вешалок, а потом начал молча разрывать на лоскуты рубашки и брюки, так что пуговицы отскакивали и рикошетили по всему номеру.
А я всю ночь просто смотрела на это, такая же отстраненная и далекая, как мама, когда она управляет с ноутбука камерами наблюдения. Если я закрывала шторы или включала свет, этого никто не замечал. В лучшем случае я играла роль часового. В худшем — вуайеристки.
Власть, но какая-то бессмысленная и бессильная.
Самая худшая дискриминация — это дискриминация мертвых живыми. Никого так сильно не маргинализируют, как нас. Если мертвых и изображают в поп-культуре, то лишь как зомби, вампиров, призраков — тех, кто опасен для живых.
Как в массовой культуре шестидесятых: покойники — постоянная опасность и угроза. Всех мертвых нужно изгнать, экзорцировать, выселить с территории, как евреев в четырнадцатом столетии. Депортировать, как «чуждые элементы», как мексиканцев. Как прокаженных.
Вот, я все сказала, теперь смейтесь надо мной, сколько хотите. Вы-то еще живы, значит, явно в чем-то правы. А я мертва, так что давайте, сыпаните песка на мои мертвые толстые щеки.