Слуга отступил на два шага, поклонился и вышел.
Почти как тогда, в Африке… хотя не совсем. В Вейлах у местных жителей кожа белая. А в этой долине все еще как один рыжие. Тут каждая долина имеет свои особенности. Голубые глаза здесь, карие – там. В одной долине все женщины были плоскогрудые, в другой они щеголяли бюстами, полными, как спелые дыни. В долинах побольше население отличалось большим разнообразием, напоминавшим различные европейские типы; небольшие боковые ответвления – обитаемые, конечно, – каждое растило сынов и дочерей определенной внешности. Олимпийцы, как и все уроженцы Гэля, были рыжими, с зелеными глазами и кожей, напоминавшей песчаный пляж, – веснушка на веснушке.
Слуга Эдварда, Домми – Эдвард теперь имел собственного слугу, – был почти одного с ним возраста, хотя ниже ростом и плечистее. И веснушки! Каждый раз, когда тот моргал, Эдварду казалось, что веснушки вот-вот посыплются с век. Он был вынослив, как мул. Он не носил ничего, кроме набедренной повязки, даже рано утром, когда в долине было довольно-таки свежо. Ступни его были тверды, как сталь, – он мог бежать по острому гравию, как газель. Он был таким же белым, как Эдвард – даже белее, – но он был туземец, а Эдвард – пришелец. Поэтому он был слуга, а Эдвард – Тайка.
После всего, что ему пришлось пережить, званый вечер казался каким-то нереальным. Да и весь Олимп производил на него странное впечатление; во всяком случае, трех дней ему явно не хватило, чтобы привыкнуть к нему. К тому же он отвык от светского общества. Даже английский язык ему казался теперь слегка чужим.
Туземцы говорили на разновидности рандорианского, который скорее был таргианским диалектом. Наверняка у них были собственные названия для реки Кэм и для Килиманджаро, и для Маттерхорна. Возможно, они не называли поселок Тайков Олимпом. Интересно, как он у них называется?
Между собой пришельцы объяснялись на английском. Их речь изобиловала множеством таргианских – и даже джоалийских – слов, но, в общем, такой английский вполне можно было бы услышать и на Риджент-стрит. Тем не менее они называли друг друга Тайками. Странно. Почему бы не использовать старое доброе английское слово «господин»?
Они по-детски любили прозвища. Роулинсона звали исключительно «Проф», и он старался держаться сухого, академического стиля. Эдвард оставался пока «Экзетером» для мужчин и «мистером Экзетером» для женщин. Возможно, когда его статус и род занятий в Олимпе упрочатся, он и обретет какое-нибудь неофициальное прозвище. Он даже подозревал, что оно будет чем-нибудь вроде «Халтурщика». То, что он Освободитель, держалось в строгом секрете – в случае, если Палата узнает, где он находится, даже Олимп покажется не слишком-то надежным убежищем.
– Вы ведь знаете, что мана существует, Экзетер! – Проф понизил голос и придвинулся ближе. – Говорят, вы лично встречали двоих из Пентатеона?
Эдвард кивнул и допил свой стакан. Он плохо еще разбирался в закулисных нитях Олимпа; он не знал, кому и сколько позволено знать. В «Филобийском Завете» достаточно прозрачно намекалось на то, что даже здесь имеются предатели – в самом сердце Службы. Так что Роулинсон вполне мог быть одним из них.
– Раз так, вы должны знать, что они способны на чудеса! Они черпают магические силы из поклонения своих последователей и жертвоприношений.
Эдвард ожидал вопросов насчет его собственного опыта с маной, хотя и так очевидно, Роулинсон знает еще меньше, чем он сам. Что до его «объяснений», выглядели-то они достаточно гладко, но оставляли легкий привкус надувательства. Слова ничего не стоили.
– Но почему в узлах? Как это укладывается в вашу схему, профессор? Насколько я понимаю, узлы – это точки перехода, но почему они еще и усиливают приток маны?
– Это температура.
– Температура?
– Ну, не настоящая температура, но что-то вроде нее. В конце концов, если другой мир здесь особенно близок, вполне возможно проникновение чего-то через брешь. Должно быть, вы ощущали это чувство, близкое к страху, которое мы называем «виртуальностью»? Представьте себе, что узлы, так сказать, обладают повышенной температурой, в то время как остальной мир холоднее. А теперь представьте себе, что эффект защитной оболочки зависит от этой «температуры». Что он чувствителен к теплу или как там еще обозвать эту силу. По-моему, это объясняет то, почему пришелец лучше аккумулирует ману в узле и почему жертвоприношения его почитателей наиболее действенны именно там.
Снова эти шаманские штучки! И все же в этом имелась какая-то логика.
– Но каковы пределы? – спросил Эдвард. – Телепатия, ясновидение – как далеко все это может заходить? – Он знал, что это, например, может убивать.
– Довольно далеко. Ну, например, исцеление. Пророчества, как вам уже известно. Легенды говорят о землетрясениях и молниях. Земные мифы тоже упоминают об этом. Все вплоть до чистейшей воды волшебства. Чудес, если вам больше нравится это слово. – Роулинсон улыбнулся ему своей мальчишеской улыбкой. Джин уже начал оказывать на него свое действие. – Я не могу объяснить вам все это в виде стройной научной теории, старина! Все, что я могу, – это иллюстрировать.
– Ну почему же, все это вполне согласуется с фактами. – У Эдварда тоже слегка кружилась голова; это при том, что ему предстоял еще долгий вечер. Он верил в чудеса. Он сам совершил одно.
Роулинсон свирепо оглянулся на дверь.
– Какого черта… Как по-вашему, куда могла запропаститься моя жена? Морковка!
Эдвард хотел еще спросить про ключи – кто изобрел их и кто отваживается испытывать новые, – но его хозяин внезапно сменил тему.
– Да, кстати…
– Что?
– Сейчас должны подойти остальные… Я так понял, вы наняли боя?
– Мне его порекомендовал повар Джамбо. По-моему, он приходится ему внуком или племянником, или кем-то в этом роде.
Роулинсон кашлянул.
– Да. Ладно, моя жена проходила мимо вас сегодня днем и видела его. Она попросила меня намекнуть вам кое-что.
– Я с благодарностью приму любую вашу помощь, – откликнулся Эдвард, с трудом подавляя желание прибавить «сэр». Он чувствовал себя желторотым юнцом, стоящим в кабинете директора. Сознательно или нет, Роулинсон подавлял его своей маной.
На веранду выплыл слуга-дворецкий и замер возле кресла Тайки в ожидании.
Роулинсон, казалось, не замечал этого.
– Так вот, старина, такое дело… Мы не поощряем, когда Морковки разгуливают тут у нас в своем дикарском обличье. Это очень мило у них в деревне, но здесь мы требуем более цивилизованного вида.
Там, в пекле летнего дня, молодой Домми выдраил все полы у него в бунгало, а заодно и почти все стены. Он вкалывал, как лошадь, и взмок, как мышь. Зеркальные ботинки и белая ливрея, говорите?
– Я переговорю с ним.