— Никто не вернет нас обратно в школу, — добавила Тьют.
— Э… ну ладно, — сказала Полли, отходя. — Тогда я пойду. Никто не захочет пить холодный чай.
Она заспешила по холму. Когда Тьют и Холтер сидели вдвоем, Полли чувствовала себя нарушителем границы.
Уолти караулила в маленькой лощинке и с привычным, странно напряженным выражением лица рассматривала заросли. Полли подошла, и Гум обернулась.
— А, Полли. У меня хорошие новости.
— Здорово, — устало отозвалась та. — Я люблю хорошие новости.
— Герцогиня разрешает нам не носить канифасовые платки.
— Что? Ах, да. Очень хорошо.
— Но только потому, что мы служим Высшей Цели, — продолжала Уолти. Блуз умел говорить с кавычками, а она умела говорить заглавными буквами.
— Хорошо, — повторила Полли.
— Знаешь, Полли, — сказала Уолти, — я думаю, мир стал бы намного лучше, если бы им правили женщины. Тогда не было бы войн. Конечно, Завет скажет, что это — Неимоверная Мерзость пред Нугганом. Но, наверное, он ошибается. Я спрошу у Герцогини. Благослови кружку, из которой я буду пить, — добавила она.
— Э… да.
Полли задумалась, чего нужно бояться больше — Маладикта, который вот-вот превратится в голодное чудовище, или Уолти, чей незримый путь близится к концу. Судомойка подвергала Книгу Нуггана критическому анализу и разговаривала с иконой. От такого бывают некоторые… трения. Люди, ищущие истину, гораздо приятнее тех, кто считает, что уже нашел ее.
И потом, подумала Полли, глядя на Уолти, — только тот, кто плохо знает женщин, способен сказать, что мир станет лучше, если женщины будут им править. По крайней мере, тот, кто плохо знает женщин определенного возраста. Взять хоть канифасовые платки. Женщины обязаны покрывать голову по пятницам, хотя об этом ничего не говорится в Книге, такой неверо… нет, прямо-таки чертовски суровой по многим другим вопросам. Просто таков обычай. Так делают, потому что так делали всегда. А если девушка забывает или не желает повязывать платок, старухи принимаются за нее. Глаза у них ястребиные, они буквально видят сквозь стены. И мужчины слушаются старых ведьм, потому что не хотят их злить, ведь тогда старухи примутся следить за ними. Значит, придется побить виновную, хоть и неохотно. Всякий раз, когда идет публичное наказание, особенно порка, в первом ряду непременно стоят старухи, посасывая мятные леденцы.
Полли оставила платок дома. В «Герцогине» она послушно носила его по пятницам, но лишь потому, что следовать обычаю было проще, чем отказаться. Она поклялась, что никогда больше не станет этого делать, если вернется.
— Э… Уолти, — сказала она.
— Да, Полли?
— Ты вроде как на прямой связи с Герцогиней?
— Мы разговариваем, да, — задумчиво ответила Уолти.
— А ты бы не могла попросить у нее кофе? — жалобно сказала Полли.
— Герцогиня двигает только маленькие, очень маленькие предметы.
— Хотя бы несколько зерен! Уолти, нам очень нужен кофе. Сомневаюсь, что желуди его заменят.
— Я помолюсь, — пообещала Уолти.
— Спасибо. Помолись, — сказала Полли и, как ни странно, ощутила проблеск надежды. Маладикт страдал от галлюцинаций, а Уолти обладала уверенностью, способной гнуть железо. А это прямо противоположно галлюцинациям. Уолти словно видела то, что было скрыто от всех остальных.
— Полли, — окликнула Уолти.
— Что?
— Ты не веришь в Герцогиню? В настоящую Герцогиню, а не в ваш трактир.
Полли взглянула в худенькое, острое, напряженное личико.
— Ну… говорят, что она умерла… и я молилась ей, когда была маленькая, но, раз уж ты спросила… э… я не очень верю, что…
— Она стоит прямо у тебя за спиной. За правым плечом.
Воцарилась тишина. Полли обернулась.
— Никого не вижу, — сказала она.
— Я рада за тебя, — Уолти протянула ей пустую кружку.
— Но я никого не увидела!
— И все-таки ты обернулась.
Полли никогда не расспрашивала о Работной школе. По определению, она была Хорошей Девочкой. Ее отец пользовался влиянием в городке, а она прилежно работала, почти не зналась с парнями, а главное, отличалась умом. В достаточной мере, чтобы каждый день делать все то, что и остальные люди, выросшие в атмосфере монотонного, нерассуждающего безумия, то есть в Мунце. Полли знала, что замечать, а чего не замечать, когда повиноваться, а когда притворяться, когда говорить, а когда держать язык за зубами. Она постигла науку выживания. Как большинство девушек. Но если девушка бунтовала, или отличалась опасной честностью, или болела чем-то необычным, или была нежеланным ребенком, или обращала на молодых людей больше внимания, чем считали допустимым старухи, или, самое страшное, плохо умела считать… тогда она отправлялась в Школу.
Полли не знала, что там творилось, но воображение услужливо заполняло брешь. Она задумалась, как меняет человека эта проклятая мясорубка. Крепких, как Холтер, Школа закаляла и снабжала прочной броней. Что касается Тьют… трудно сказать. Она была тихой и застенчивой, пока в ее глазах не отражался свет пламени, а иногда он вспыхивал, даже если поблизости не было никакого огня. Но такие, как Уолти… Когда с тобой плохо обращаются, сажают под замок, морят голодом, бьют и унижают Нугган знает как (да, подумала Полли, Нугган скорее всего знает как), когда вынуждают глубже и глубже уходить в себя… что ты там найдешь?
И тогда ты смотришь из этой глубины на единственную улыбку, которую видела в жизни.
Последним в дозоре стоял Джекрам, потому что Маникль готовила. Он сидел на обомшелом валуне, с арбалетом на коленях, и что-то рассматривал. Он резко обернулся, когда Полли подошла, и она успела заметить золотой блеск, прежде чем непонятный предмет скользнул за ворот.
Сержант опустил арбалет.
— Топаешь как слон, Перкс, — сказал он.
— Простите, сержант, — ответила Полли, хотя и знала, что шла тихо. Джекрам взял кружку и указал на склон холма.
— Видишь вон тот куст, Перкс? Справа от бревна.
Полли прищурилась.
— Вижу, сержант.
— Ничего не замечаешь?
Полли вновь напрягла зрение. Что-то явно было не так, иначе Джекрам не стал бы спрашивать. Она сосредоточилась.
— У куста странная тень, — наконец сказала она.
— Молодчина. Потому что за ним сидит наш незваный гость. Он наблюдает за мной, а я за ним. И больше ничего. Он удерет, как только кто-нибудь двинется. И он слишком далеко, чтобы всадить в него стрелу.
— Это враг?
— Вряд ли.
— Друг?
— В любом случае нахальный стервец. Ему плевать, что я его засек. Ступай в лагерь, парень, и принеси-ка тот большой лук… Вон он!