Ой, мама, не могу… не могу больше. Как больно! Скорей бы все закончилось… Гады, сволочи! Чтоб вас! И почему я?! Почему со мной?! Что же я такого сделал?! За что наказание?!
— А-а-а-а! — сердце едва не выпрыгнуло из груди.
— Не говорил ли ты слов хулительных, сим заставив Звонарского руку на тебя поднять? — вопрошал раскрасневшийся Фалалеев. — Не поносил ли высокую монаршую особу? Неспроста же Звонарский противу тебя шпагу обнажил.
— Ничего такого я не говорил.
— Врешь, мерзавец.
— Отпустите. Нет на мне вины. Я лишь защищал свою жизнь… Больно мне… Что же вы делаете?!
Фалалееву очень хотелось превратить дело из уголовного в политическое. И что тогда? Смерть, вырывание ноздрей, каторга, Сибирь? Может, взвалить на себя все, признаться даже в том, что не делал, лишь бы избавиться от муки. Нет, я должен бороться, чего бы это ни стоило. Старайтесь, старайтесь, скоты. Издевайтесь. Отольются кошке мышкины слезки. Ой…больно, больно как! Меня же инвалидом сделают. Козлы!
Я отчаянно матерился, но ругательства лишь распаляли мучителей, наслышавшихся в этих стенах такого, что мне и не снилось. Вряд ли их удивили мои трехэтажные конструкции.
— Винись, а то огнем жечь буду! — рыкнул Фалалеев.
Я замычал как корова. На что-то другое при всем желании уже не способен. Вымотали, скотобазы!
— Что, что он сказал? — подпрыгнул чиновник.
— Запирается, — смущенно произнес палач. — Ну да ничего, Петр Васильевич, я ему сейчас встряску устрою. Запоет аки соловей в роще.
— Устрой, Архип, устрой, голубчик, — с очень нехорошими интонациями сказал Фалалеев. — И веничком горящим по спине проведи.
Пришел черед удивляться палачу:
— Так тож в третий раз положено.
— Делай, Архип, что сказано. Давай-ка встряхни субчика, — разозлился чиновник.
Я заскрипел зубами. О том, что такое «встряска» мне доводилось читать: веревку, висящего на дыбе, слегка отпускают, потом резко натягивают, что может привести к переломам в локтях. Все, амба… Ноги вновь коснулись пола. Сейчас, сейчас… Я зажмурился, в тайне надеясь, что умру от разрыва сердца, и пытка закончится.
— В чем дело, Петр Васильевич? — от голоса вошедшего веяло энергией, добродушием и… огромной силой.
Я открыл глаза и увидел сжавшегося в комочек Фалалеева. Над ним нависал сухощавый мужчина высокого роста, со слегка вытянутым лицом, увенчанным высоким умным лбом; гладко выбритый; с почти незаметной ямочкой на подбородке, (второй едва намечался); нос длинноватый, исчерченный на переносице поперечной складкой, со своеобразным, будто живущим собственной жизнью, кончиком. Под карими насмешливыми глазами круги, как у уставшего, хронически не высыпающегося человека.
— Что за безобразие творите, господин Фалалеев? — вновь с почти искренней шутливостью спросил вошедший, но чиновник лишь нервно сглотнул и не сразу нашелся, что ответить.
— Мы, то есть я…
— Позвольте взглянуть в допросный лист, — вошедший протянул руку. — Уж не по первым ли двум пунктам расспрашиваете?
Голос стал строже.
— Только подбираемся, Андрей Иванович. Злодей упирается, так мы его того… на дыбу, — опомнился Фалалеев.
Андрей Иванович… Понятно, к нам пожаловал собственной персоной начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков. Фигура интересная, сумевшая усидеть в своем кресле, несмотря на все дворцовые перевороты. Это, знаете, о многом говорит. Непрост был Андрей Иванович, не прост…
— А меня спросить — что, забыли? — недобро прищурился Ушаков.
— Андрей Иванович, беспокоить не хотели. Вы ж двое суток здесь дневали и ночевали, только уехали к себе домой вчера по вечеру, зачем вас тревожить? Душегубец это, убил вместе с подручным сразу четырех, из них двое шляхетского роду.
— За что же ты, ирод, людей жизни порешил? — заинтересовался генерал.
— Да за то, что они сами хотели меня на тот свет спровадить, — морщась от дичайшей боли, с трудом шевеля губами, произнес я.
Генерал полистал протокол допроса, нервно покусывая губы, вернул документы Фалалееву и коротко бросил:
— Не похоже, что брешет. Разве немец на такое пойдет? Тут нашим, российским духом пахнет.
— Вот мы и выясняем правду, — залебезил чиновник.
— Позаботьтесь повальный обыск у Звонарского на дому устроить.
— Всенепременно, Андрей Иванович, — кисло ответил Фалалеев.
— А немца снимите с дыбы, вправьте кости, покуда не поломали, — распорядился Ушаков. — Лекаря позовите, чтобы в порядок его привел. Токмо сами не вздумайте. Не столько лечите, сколько калечите. Слышь, Архип?
Палач закивал как китайский болванчик.
Ушаков продолжил:
— Обязательно хорошего медикуса кликните — Генриха Карловича. Я недалече его видел.
— Андрей Иванович! — взмолился чиновник.
— Что — «Андрей Иванович»?! — разозлился генерал. — Много на себя взяли, Петр Васильевич. Самоуправство это. Рази не так? А самоуправства я не потерплю. Бардак развели! Распустил я вас, окаянных, распустил. Раз ушел Ушаков домой, значит твори, что вздумается. Ан нет, выкусите, — он сложил кукиш и сунул под нос Фалалееву. — Не на таковского напали, милостливый сударь. А ведь не думаете, что стоит мне только захотеть, и вы местами поменяетесь: тебя на дыбу подвешут, а его в канцеляристы определят. Так, Фалалеев?
— Что вы такое говорите, Андрей Иванович, — сокрушенно забормотал чиновник. — Я ведь всего себя на службу положил. Не корысти ради…
— Не знаю, Фалалеев, не знаю, — покачал головой Ушаков. — А вот ежели узнаю, то…
Он не договорил, круто развернулся и вышел из застенка.
Палач больше не трогал, руки мои повисли безвольными плетьми. Я стоял и покачивался, достаточно дуновения сквозняка, чтобы свалить меня на каменный пол.
Фалалеев снял белый парик, промокнул большим шелковым платком вспотевший лоб и, переведя дух, произнес:
— Что-то сегодня генерал наш не с той ноги встал. То ли дочурка его незабвенная — свет Катерина, коленце какое выкинула, то ли ее величество императрица недовольство проявили.
— Не выспался он, — пояснил писец. — Днюет и ночует на работе, все неймется ему, а возраст уже не тот. Сдает генерал наш, вот и злится. Так я пойду за дохтуром?
— А как же. Только обязательно Генриха Карловича сыщи, хучь из-под земли достань, а то Андрей Иванович голову мне оторвет.
Чиновник сплюнул и устремил в меня злобный взор:
— Повезло тебе сегодня, немчура поганая, ну да я все равно с тобой разберусь.
Я отвернулся, радуясь, окончанию допроса. Если бы еще не онемевшие руки…
Писец сбегал куда-то и вернулся в компании суховатого старикана — и по виду и по манерам — доктора, причем явно иноземных кровей, который, осмотрев меня, пробормотал несколько малопонятных фраз на латыни.