Староста только кривился и зло покрикивал в ответ.
Ему нечего было сказать, тяжелые предчувствия укреплялись в нем все сильнее. Сердце сжималось от невыносимой тоски.
Через несколько минут невольники стояли на улице, поеживаясь на пронизывающем ветру. Осеннее утро обещало быть прохладным. После относительно теплых бараков многих на свежем воздухе пробила дрожь.
Их выстроили в три шеренги, будто на армейском плацу. Напротив расположилась жиденькая цепочка боевиков, вооруженных автоматами. По центру и с боков на пленников глядели стволы сразу трех станковых пулеметов, установленных на вращающихся турелях. «Дирижировал» всем этим оркестром Вали Меджидов.
От него явственно попахивало спиртным. Даже матерому уголовнику и убийце было нелегко решиться на то, что должно было произойти в ближайшие минуты. Спасала распитая с особо приближенными «братьями» огромная бутыль мутного деревенского самогона, ударявшего по башке круче любой дури. Тем не менее чем ближе был час «икс», тем трезвее становился Вали. Он с ужасом понимал, что кураж покидает его, сменяясь на состояние, близкое к помешательству. Хотелось бросить все, убежать как можно дальше, забиться в нору, спрятать голову, подобно страусу, в песок. Такой поступок его «братья» могли расценить только как слабость, а слабых уважать не принято. Меджидов особенно прочувствовал правоту этого принципа в зоне. Но там он показал себя мужчиной, остался в авторитете.
Однако среди молодых и борзых щенков всегда найдутся ниспровергатели авторитетов. И уж им-то давать спуску нельзя. Вмиг растерзают.
«Маге хорошо, – думал он. – Отдал приказ, а другие за него отдуваются. Самого-то его даже не видно. Наверняка не придет. Жаль, что я так не могу. Не поймет Мага. И другие не поймут. Скажут, что струсил».
Среди рабов сделали перекличку. Не было только одного – новичка по прозвищу Мажор, и это не стало ни для кого новостью.
О том, что он сбежал, бандиты узнали раньше старосты. В узком кругу новости распространяются быстро. Никодимов, до которого дошли все подробности дерзкого побега, был доволен, что Мажору удалось ускользнуть по вине охранников, и спрашивать со старосты было нечего.
По распоряжению Меджидова люди стали рассчитываться от одного до пяти. Каждого пятого заставили выйти из шеренги. Их отводили на пятачок, где постепенно накапливались встревоженные, ничего не понимающие мужчины и женщины.
Никодимова, который был в школе круглым отличником и из всех предметов весьма жаловал историю, развернувшееся перед глазами действо вдруг навело на мысли о принятой в римской армии «децимации» – когда в провинившихся легионах казнили каждого десятого солдата. Он не догадывался, что древние римляне были в два раза гуманнее Маги и его приспешников.
Некоторые боевики зачем-то принялись вглядываться в отобранных для казни рабов.
– Ты, – схватил за руку девушку, почти ребенка, боевик, в котором Вали признал Мансура Махадова, – возвращайся к остальным.
– Зачем она тебе? – спросил, ухмыляясь, кто-то из его молодых приятелей.
– Не хочу становиться таким же, как Ахмед, и трахать мужиков, – ответил Мансур. – Эта бабенка еще ничего. Можно попользоваться.
– Э, Мансур, я ее имел, Исмаил имел, Гога имел. Все, кто хотел, отымели. После нас у нее там теперь ведро со свистом пролетает. Куда ты сунешься со своим стручком?
Шутка удалась. Боевики дружно загоготали. Но на покрасневшего Махадова издевки товарищей подействовали слабо. Он упрямо тащил перепуганную женщину к тем, кто вытянул более счастливый жребий.
– Прекрати! Верни ее обратно, – накинулся на него Меджидов.
Он вдруг понял, что́ поможет ему разрядиться и отдать непростой приказ.
Молодой человек замер, с полумольбой-полупросьбой обратился к начальнику на своем, непонятном для рабов, чужестранном наречии:
– Вали, что тебе стоит? Зачем ее убивать?! Посмотри на нее. Она еще красивая. Может много работать и в постели пригодится. Пусть живет.
– Я же сказал: верни ее обратно, – сквозь зубы процедил Вали почему-то на русском.
Мансур упрямо дернул плечом, снова взмолился:
– Вали…
Но договорить не успел. Меджидов рывком выдернул из кобуры пистолет и выстрелил в голову невольницы, даже не целясь. Та рухнула как подкошенная.
Мансур вскинул налитые кровью глаза.
Люди испуганно закричали, кто-то стал биться в истерике. Строй начал рассыпаться. Но грозный вид наставленных пулеметов быстро всех усмирил.
Подобные сцены одиночных расправ были не редкостью. Невольники успели свыкнуться с ними. Слишком часто их жизнь зависела от чужого каприза.
На короткое мгновение, когда все успокоились, наступила тягостная тишина.
Часы многих отбивали последние секунды столь бренного существования.
– Хватить столбом стоять! Все, мочите их! – рявкнул на боевиков Вали и столкнул мешавшего ему стрелять Махадова с дистанции огня.
Теперь Рубикон перейден, моральные препоны отброшены и растоптаны.
Меджидов снова почувствовал себя человеком, который может все. Голова была восхитительно пустой, а люди казались просто мишенями. И он с наслаждением принялся их убивать, не осознавая, что с каждым выстрелом все больше превращается в нелюдя, которому нет места ни на этом, ни на любом другом свете.
Никодимов никогда не был храбрецом. По правде говоря, скорее с точностью до наоборот: праздновал труса чаще положенного. Когда-то это его спасало. Собственно, и в плен к Маге он угодил по трусости. Была возможность отстреливаться до последнего патрона, однако Никодимов ею не воспользовался. Испугался того неведанного, на пороге которого очутился. Покорно поднял руки и бросил «калаш» на холодную землю.
А чуть позже проклинал себя за тот поступок.
Но даже трусливый заяц иногда способен яростно броситься на гнавшегося за ним волка, прекрасно зная, что эта драка будет последней.
В голове старосты что-то щелкнуло. Хоть он и стоял среди тех счастливчиков, кому сегодня повезло – его порядковый номер был первым, – Никодимов вдруг выяснил для себя очень простой момент. Смерть перестала быть жупелом, который заставлял старосту лебезить перед бородачами, едва ли не целовать им ноги, униженно просить и умолять.
Волна ярости подхватила его и понесла вперед, прямо под кинжальный огонь автоматов и пулеметов. И он бежал на него, яростно вопя: «Будьте вы прокляты, гады!» – пока сразу несколько очередей не прошили его насквозь.
Бывший трус умирал почти героем. Человеком, которого так и не удалось сломить.
Когда упали последние из несчастных, собранных на пятачке, стрельба стихла. От пулеметных стволов струился легкий дымок, тишина была бы оглушительной, если бы не стоны многочисленных раненых. Бандиты застыли, находясь под впечатлением содеянного, осознавая последствия того, что только что произошло. Сжавшись в плотную толпу, боязливо стояли «счастливчики», на кого в этот раз не пал выбор беспощадной Судьбы.