Павел принимал пополнение и знакомился с новичками. Личных дел особисты ему не показывали – для них он оставался штрафником, и точка. А что доверили взвод – так на войне всякое происходит, только доверие нужно еще оправдать.
Крохами информации делился ротный: этот самострельщик, только что из госпиталя; этот дезертировал, поймали, расстрел сменили на штрафбат: повезло сучонку; этот умный чересчур, выступал перед командиром постоянно, вот и довыступался; этот еще хуже – стрелял в своего взводного, тяжело ранил. Так что будь начеку: если что – вали его первым, без разговоров.
Потом Гусев знакомился с каждым по отдельности. Большинство считали, что они без вины виноватые: начальство отыгралось или масть так легла. Каждый находил сколь угодно оправдывающих причин. И лишь один – тот, что стрелял в командира, дерзко признал свою вину.
Чечелев Алексей Владимирович, молодой парень, бывший студент, учился на юриста, отчислен за неуспеваемость. Местный, родом отсюда. Получается – земляк.
– За что в командира стрелял? – поинтересовался у него Гусев.
Разговор происходил один на один, иначе люди замыкались, не позволяя лезть себе в душу.
– Дурак потому что, – спокойно ответил бывший студент.
– Кто? – в тон ему спросил Павел.
– Ну не я же.
– А ты, значит, умный?
– А че, не похоже? – с вызовом спросил парень.
– Поглядим, – парировал Гусев. – Хотя бы раз выступишь – грохну без разговоров.
– Ты сказал, я услышал, – с подтекстом ответил Чечелев.
Дескать, спасибо, что предупредил, если что – не успеешь, я выстрелю первым.
Гусев понял его отлично и все же сохранял видимое равнодушие.
– Свободен. Позови следующего, – приказал он.
Когда Чечелев вышел, Павел услыхал через неплотно прикрытую дверь:
– Слышь, студент, ты не ерепенься. Взводный наш мужик лютый. Мы видели, что он творил, пока нас не отвели на пополнение, знаем, на что способен. Так и зовем его с тех пор между собой – Лютый.
Гусев мысленно усмехнулся. Да уж, прилепилась к нему эта кличка, пришла вместе с ним из госпиталя. И не то, чтобы она ему не нравилась, но знать, что тебя считают чуть ли не психом… Эх, слышала бы эти слова мама. Как она там сейчас? Что там происходит? Наверняка тоже не сахар, ведь по всей стране полыхнуло.
Разговор за дверями продолжился.
– А че мне ерепениться, – с вызовом отвечал бывший студент. – Я – как все. Мне подчиняться не трудно, главное – чтоб не дурак был ваш Лютый, чтоб не гнал людей под пули без толку.
Через пару дней роту отправили на передовую. И там, вопреки всем ожиданиям, случилось короткое затишье – как перед бурей.
Обе стороны, измотанные боями, приводили части в порядок, накапливали силы.
Штрафники из его взвода устроили себе развлечение. Им удалось пленить опóзера. Тот в суматохе боя укрывался в какой-то щели и не сумел вовремя отойти со своими. Надеялся отсидеться, но не получилось – нашли.
Беднягу здорово избили и приволокли к стоящему неподалеку танку, приданному в подкрепление. Раздобыли кусок веревки, самый шустрый залез на ствол и привязал к нему веревку.
На возмущение танкистов внимания не обращали: штрафники находились в состоянии странного психоза и хотели зрелищ.
Пойманный, со связанными за спиной руками, лежал на земле. Его приподняли, поставили на офисный стул – грязный, с порванным сиденьем, надели несчастному петлю на шею, отошли на несколько шагов и замерли в предвкушении.
Штрафник, добровольно взявший на себя роль палача, играя на публику, картинно произнес:
– Эх, судьба-судьбинушка! Знать, доля твоя такая солдатская – помирать! Толкнешь речь напоследок?
– Да пошли вы на хер, пидоры, – прошепелявил разбитыми в лепешку губами пленник.
– Еще пожелания будут? – услужливо ерничал штрафник.
Пойманный попытался сплюнуть, но Из-за разбитых губ не получилось, кровавая пена осталась на подбородке.
– Вот и ладненько, – покладисто согласился штрафник и обратился к своим: – Ну, че?
Из толпы крикнули:
– Да давай уже! Хули на него любоваться!
– И-эх! – Добровольный палач выбил ногой стул из-под приговоренного.
Повешенный захрипел и задергал ногами.
кто-то из штрафников гнусавенько затянул:
– Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода калинка, малинка моя!
Вокруг довольно посмеивались.
Гусев со своим заместителем и с командирами отделений возвращался от ротного. Навстречу им попался Митяй – блатной, корешок Циркача.
Он развязно обратился к Гусеву:
– Слышь, начальник, там твои воины-освободители опóзера повесили.
Гусев, мысленно занятый нарезанными ротным задачами, понял не сразу.
– Как повесили? – спросил он.
Митяй, явно изображая киношного фрица, произнес на ломаном русском:
– Зо голюва.
Павел досадливо чертыхнулся:
– Где он?
– Где «мазута» своих дур попрятала, – ответил блатной и пошел к остальным уголовникам.
Те пристроились за столом на тесной, усыпанной мусором и покрытой пылью кухоньке. Там они резались в карты, демонстративно не обращая внимания на творившееся вокруг. Играть урки могли до бесконечности. Вторым развлечением было пыхание анашой – где они ее добывали, для Павла оставалось сущей загадкой.
Пока что он их не трогал – блатные хоть и держались в тесном мирке, никого туда не допуская, но на приказы открыто не забивали. Заслуга в этом, скорее, принадлежала ротному: Никулишин умел держать самых строптивых в узде.
Гусев и его заместители направились к танкистам.
В тесном дворике, окруженном со всех сторон полуразрушенными от обстрелов панельными пятиэтажками, укрылись два «Т-80».
На стволе одного висел приговоренный.
Вокруг никого.
Подойдя ближе, они увидели вытаращенные и уже остекленевшие глаза несчастного, вывалившийся язык, упавшую на правое плечо голову, веревочную петлю, затянутую на тонкой шее, залитые мочой штаны. Такое с повешенными случается почти всегда – мочевой пузырь расслабляется… Ну, да мертвые сраму не имут.
Гусев зло постучал прикладом по броне.
Никто не ответил, зато из подъезда пятиэтажки на шум вышел танкист.
– Че за херня?! – раздраженно спросил Павел. – Как допустил?!
– Я пытался, да кто б меня послушал! – спокойно отозвался танкист. – Эти архаровцы могли и меня за компанию подвесить. Только мне не этого опóзера жалко, а танк – вот учудили твои мудаки, а! Нашли, бля, виселицу.