— Разве после обыска «Нетрезвой русалки» его не перенесли сюда? Да я же сам видел, как четверо рыжих матросов…
— Рыжих? — неожиданно взревел Когрейн. — Эти ирландские собаки… Повешу!
Успели! Коммандер в сопровождении нескольких прихваченных по пути офицеров ворвался на батарейную палубу за секунду до того, как на крышку ларца опустился тяжелый плотницкий топор. М-да… ну и нравы здесь царят — вместо того, чтобы грозно одернуть проштрафившихся подчиненных, командир шлюпа попросту выстрелил матросу прямо в лицо. Впрочем, если бы он этого не сделал, Александру Христофоровичу пришлось бы разделаться с мерзавцем самому — снаряженный Кулибиным сундучок не предназначался для столь грубого обращения.
— На каторге сгною! На реях развешу! — Ярости лорда Когрейна не было предела.
Немудрено — воры покушались не только на ценные сведения, заключенные внутри, но и на саму карьеру, хвост которой так удачно замаячил перед глазами, что потянись, и достанешь рукой.
— Всех в карцер! Это, — небрежное движение пальцем, — ко мне в каюту и приставить часового.
— Позвольте посоветовать своего слугу, — предложил Бенкендорф. — Эти азиаты настолько преданы хозяевам…
— Странные у вас азиаты, господин Блюмберг. — К коммандеру вернулась подозрительность, являющаяся обычным состоянием. — И откуда у вас взялся пистолет?
— А-а-а… э-э-э…
— Обыскать!
Совсем молодой офицер, сильно смущаясь ролью тюремщика и сыщика, во исполнение приказа охлопал полковника, выкладывая найденное в подвешенный к потолку гамак. Оружия больше не нашлось — пистолет, вынутый на бегу из потайного кармана, оказался единственным. Зато за подкладкой обнаружился лист бумаги, сложенный вчетверо и с оттиском двуглавого орла на печати.
— Что это, господин Блюмберг?
— Рекомендательное письмо к торговому дому «Бамбл и сын» в Лондоне, милорд! — не моргнув глазом соврал Бенкендорф.
— С партикулярной печатью русской императрицы? Джентльмены, кто знает их язык?
— Позвольте мне? — все тот же юнец вышел вперед, протягивая руку. Получив бумагу, он сорвал печать, развернул лист, подслеповато прищуриваясь, и зачитал вслух:
«Мы, Божьей милостью самодержец Всероссийский Николай, повелеваем полковнику Семеновского полка Александру Блюмбергу донести до сведения августейших особ аглицких и протчих, на пути встреченных, о воцарении Нашем на престоле Российском. А тако же повелеваем просить о помощи рукою, вооруженной флотом или иным способом, для подавления недовольных, к Буонапарте склоняющихся.
С доподлинным верно.
Императрица Мария Федоровна руку приложила.
1801 марта 14».
Лорд Когрейн молчал, обдумывая открывшиеся обстоятельства. И особенно беспокоили полномочия, данные посланцу для испрашивания помощи. Ведь попади это письмо, да и остальные тоже, к Нельсону… Да Горацио из кожи вон вылезет, чтобы добыть для британской короны такой бриллиант. Что бриллиант — россыпи Голконды меркнут перед возможностью покорить дикое царство, по недоразумению именуемое империей. А выскочка хитер — не встречи с Уитсвортом он ждал, а известий, подобных этому. Знал о готовящемся перевороте, одноглазый лис?
— Вы меня обманывали, полковник!
— В какой-то степени да, но по чести сказать — нет.
— Это как? — Коммандер удивленно поднял бровь, требуя пояснений.
— Присяга важнее, милорд.
Когрейн еще раз удивился. Но не словам, произнесенным Бенкендорфом, а пылу, с которым это было сказано. «Фанатик и педант, — подумалось англичанину. — С таким будет трудно иметь дело».
— Не возражаете, полковник, если мы продолжим разговор в моей каюте?
— К вашим услугам, коммандер! — Александр Христофорович улыбнулся и демонстративно вытряхнул из рукава длинный стилет, воткнувшийся в палубу. — Почему бы двум джентльменам не поговорить в более… э-э-э… приватной обстановке?
В капитанской каюте ничего не изменилось за четверть часа, разве что исчезло пролитое в спешке вино да на столе появился спасенный от разграбления ларец. Полковник, которому стало не нужно изображать скромного торговца, без приглашения плюхнулся в кресло, одновременно придвинув к себе коробку с коллекцией превосходных трубок.
— Вы позволите? Не поверите, так соскучился по настоящему табаку! Более всего мне нравится виргинский. Турецкий тоже неплох, но, согласитесь, путешествие через океан придает табачному дыму определенную прелесть.
Когрейн кивнул, одобряя выбор пенкового чубука, и предложил:
— Хересу, господин полковник?
— Предпочитаю водку, но, может быть, у вас найдется виски?
Нашли. Разлили. Звякнули стаканами.
— За здоровье вашего юного императора, полковник!
— И его матушки, — согласился с тостом Бенкендорф. — Смею надеяться, коммандер, что их просьба о военной помощи будет доведена до Его Величества? А еще лучше — составьте протекцию для аудиенции.
Ответа не было довольно долго — англичанин молчал, делая вид, что увлечен исключительно дегустацией напитка. Наконец выдал:
— Видите ли, в чем дело, полковник… Его Величество, как бы помягче сказать… он немного не в себе, и решать такие вопросы…
— Да?
— Именно! Кстати, а зачем вам лично ехать куда-то? Долг каждого дворянина — помочь другому дворянину в трудную минуту. Если желаете, то я могу взять на себя столь неблагодарное дело. Да-да, неблагодарное, уж поверьте мне.
— Охотно верю, коммандер. И в благие намерения тоже верю. — На губах Бенкендорфа появилась улыбка, намекающая на…
«Черт побери, на что же он намекает? — В том, что этот русский его раскусил, лорд Когрейн уже не сомневался. — Но неужели не понимает? Должен понять!»
— Я могу рассчитывать на ваше… э-э-э…
— Хотите начистоту, милорд? — Александр Христофорович доверительно склонился. — Исполнением этого поручения я рассчитывал значительно поправить свое благосостояние, весьма расстроенное, как ни печально в этом признаваться.
— А десять тысяч фунтов могут тому поспособствовать?
— Не понимаю.
— Простите, полковник, вы прекрасно все понимаете. Мне выпал уникальный шанс совершить нечто, ведущее к славе и карьере… Откровенность за откровенность — готов поменять деньги на все это.
— И?
— А вы стоите между мной и возможностью.
— Угрожаете, коммандер?
— Помилуй боже, полковник! Угрожать джентльмену и человеку чести? Наоборот, предлагаю вариант, устраивающий нас обоих.
— Пятнадцать тысяч, милорд.
— Это невозможная сумма! Одиннадцать.
— Четырнадцать, я тут же возвращаюсь в Петербург.