— Указ о раскулачивании участников вооруженного мятежа… Постой, что значит «подвергнуть злодеев кулачному битию»? Я для кого диктую? Нет, так не пойдет, переписывай.
— Но, Ваше…
— И не спорь. Указ о конфискации имущества недвижимого, движимого, включая украшения и носильные вещи, а также деревень, душ крестьянских и прочего, в Указе сем не упомянутого, но подлежащего изъятию. Списки, кстати, готовы?
— Составляются, государь.
— Ага, как закончат, все перебелишь и мне на утверждение.
— Будет исполнено!
— И найди, наконец, Акимова! Где обещанные пистолеты? Как голым хожу, ей-богу.
Я — бюрократ! Настоящий махровый бюрократ без подмесу. Вывод сей сделан из испытываемого при составлении бумаг несказанного удовольствия. Пара надиктованных второпях указов наполнила грудь великой радостью, сравнимой разве что с восторгом при командовании парадом. М-да… ну и привычки достались в наследство. Но, по правде сказать, изживать их рано, тем более текущий момент требует… требует… точности, вот чего он требует. Помню, капитан Алымов как-то говорил, только шепотом и оглядываясь по сторонам: «Коммунизм, товарищи красноармейцы, это не только советская власть плюс электрификация всей страны, но прежде всего — строгая большевистская отчетность».
И где же раздобыть человека для такой отчетности? Новоявленный полковник, при всех его достоинствах, не подходит совершенно — молод, романтичен, в голове звон шпаг и марши будущих побед. А вот сыскать кого с чернильницей вместо сердца… Память услужливо подсовывает образ холеной морды, лучащейся приветливостью и некоторым самодовольством. Лексан Борисыч? Ну уж нет — князь Куракин, как кажется, не задолжал только нищим на папертях, да и то по причине пренебрежения медными деньгами. Такой не токмо Родину, но и меня продаст с потрохами, коли цену дадут. Надо, кстати, разобраться… вот отчего милейший друг детства проигнорировал приглашение на вчерашний ужин в узком кругу? Знал и списал со счетов? Вот сука!
— Так в точности и передам, Ваше Императорское Величество!
— Что? — я в недоумении обернулся к прапорщику новой лейб-кампании, еще одетому в солдатский мундир, но с офицерским шарфом. — Что передашь?
— То, что Ваше Императорское Величество изволили отказать княгине Анне Петровне Гагариной в аудиенции по причине… Прошу прощения, государь, про самку собаки ей тоже говорить?
Ну ни хрена себе через две коряги об пень и три раза по столу! Я уже вслух думать начал? Осторожнее, Павел Петрович, ведь обязательно поймут неправильно.
— Передай Аннушке… твою мать… то есть княгине, что видеть ее более не желаю! И какого… хм… почему она не в Милане?
— Не могу знать!
Он не может… а я? Я могу? Все же могу — память вновь заявляет о себе, но давлю не вовремя проснувшееся чужое чувство. Аннушка, милая Аннушка… Мое? Цыц, кобелина проклятый! Десяток детей, на башке лысина, а туда же?
— В шею гони, прапорщик! К чертям собачьим! Чтобы ни одной бабы тут не было!
— И меня, Ваше Величество? — Тихий голос за спиной наполнен непонятной грустью.
Это кого нелегкая принесла? Как флюгер — туда-сюда все утро кручусь. Но тем не менее оборачиваюсь на знакомые интонации. Маша?
— Сударыня? — Императрица… жена… не похожа на ту, но что-то… Стоит, улыбаясь робко и виновато, будто извиняясь за ночную истерику у разбитых дверей в спальню старшего сына. — Извольте вернуться в свои покои.
— Государь, вы тут… — Волнуется? — Холодно нынче, вот возьмите…
Только сейчас ощутил озноб. Он появился как-то разом, не замеченный ранее из-за напряжения и общей взвинченности.
— Спасибо, — протягиваю руку за теплым плащом с меховой подкладкой и соприкасаюсь с ее рукой. — Спасибо, душа моя.
Улыбка ярче. И этот болван мог думать о других женщинах?
— Я беспокоилась. Ночная стрельба, вы появились и снова исчезли, караул не выпускал… Я боялась за вас.
Бенкендорф успел выставить охрану? Незаменимых людей не бывает, но у Александра Христофоровича, судя по всему, есть все предпосылки стать первым таким.
— Спасибо. — Сил нет отпустить узкую горячую ладонь. — Спасибо, Маша.
— Вы изменились, Ваше Величество.
Чертова женская проницательность! Разглядела то, в чем и сам еще не разобрался. Что ответить? Да, дорогуша, я не император, а боец Рабоче-крестьянской Красной Армии, и поэтому вместо менуэта с гавотом мы спляшем кадриль под гармошку — так?
— Что это мы как немцы? Давай уж за-свой, чай, не один год вместе.
Оказывается, у нее такие красивые глаза! Особенно сейчас, широко распахнутые от глубочайшего изумления. И опять улыбка тронула губы.
— Нет, уже не немцы. И ты стал другим.
— Это только кажется.
Мария Федоровна не находит ответа, только вздрагивает от звуков ударов, раздаваемых гренадерами особо строптивым арестантам. Плащ сам собой оказывается на ее плечах.
— Замерзла совсем?
— А ты?
— Пустое… Так, может, чайку прикажем?
— Господи! — знакомо всплеснула руками. — Поди, с вечера голодный!
И засуетилась в извечной женской заботе — накормить вернувшегося домой мужчину. И неважно, с войны ли, с работы ли…
Завтракали по-простецки, чуть ли не в походных условиях. Видимо, повара или разбежались, убоявшись случившихся событий, или обленились до такой степени, что прямо вот готовые кашевары в Сашкины штрафные батальоны. Впрочем, я и в прошлой жизни, в том смысле — в настоящей жизни, едок непереборчивый, а после бурно проведенной ночи и вовсе могу хоть собаку съесть. Лакеев прогнал, нечего нарушать некоторую доверительность обстановки, провожая взглядом каждую отправляемую в рот ложку. Пусть и смотрят со спины, но не люблю. Справлюсь сам, чего уж тут. Да и стол почти пустой: горячих всего два — щи да суп, два холодных, четыре соуса, два жарких, пирожных два сорта, десерт… А конфеты? Где, спрашивается, конфеты? Мне за дамой ухаживать, а скотина-кондитер не озаботился приготовить сладкого? В Сибири сгною паскудника!
— Павел?
— Да, душа моя?
— У тебя так переменилось лицо…
— Вздор!
— Вот опять! Ты каждый раз другой.
— И который лучше?
— Не знаю, просто вдруг глаза становятся такими… не знаю, как сказать…
— Добрыми? — пытаюсь свести разговор к шутке.
— Добрыми, — соглашается она без всякой веселости. — И мудрыми. Даже немного грустными. Так смотрят люди, видевшие смерть.
Вот оно что… глаза — зеркало души. А кто я есть теперь, кто через них смотрит? Я — рядовой Романов, которому снится жизнь императора, или же император, в сумасшественном мозгу придумавший страшное светлое будущее со страшной войной? Ответа нет. Есть? Я — Павел Первый! Павел Первый с половиной… Еще бы узнать, какая из половин настоящая.