Дом магу строили каменщики и плотники, которым было щедро заплачено из казны Махмуда Равийского, шестнадцатого в могучей династии Менгеридов. Услуги, какие чародей оказывал султану, стоили дворца, захоти Симон жить во дворце. Башни же возникли в одну ночь, восстав из-под земли парой адских фаллосов, и те, кто возвел их, хохотали и рыдали так, что младенцы седели в колыбелях. Чем заплатил маг ужасным зодчим, осталось загадкой, и горожане до сих пор ломали голову над ней.
Глупцы полагали, что Симон платил душой. Над ними смеялись, ибо душа – товар лежалый, дешевый на любых пластах бытия, включая геенну. Торговый перекресток, Равия знала толк в барышах.
Соседям Остихароса, а в особенности – городской страже при свершении обходов, трудно было привыкнуть к гостям мага. Даже распоряжение визиря Газана ибн-Газана, мудреца из мудрецов, согласно которому стража освобождалась от ответственности, буде посетители Остихароса нарушат покой, не помогало. Поди вспомни про мудрость визиря, когда у Симоновой коновязи стоит конь, не похожий на коня, и слуга, не похожий на человека, кормит зверя злаками, подобными дымящейся требухе! А песнопения во тьме? Рев чудовищ? Фейерверки алхимии?! Родители привязывали своих чад, дабы те не бегали смотреть на опасную красоту; сбежавших же пороли до кровавых рубцов.
Скажи кто равийцам, что они гордятся магом-земляком, что страсти, какими они стращали приезжих и самих себя – тоже предмет их гордости, жители бы возмутились. В драку бы полезли, лишь бы не согласиться с истинной правдой. Тем паче, что ущерба от Симона городу не было; одна прибыль.
Когда маг вдруг исчез, Равия содрогнулась от горя. Каждый почувствовал, что в жизни его, скучной и монотонной, исчезла пряность, придававшая вкус существованию. Бондари и медники, купцы и лекари спорили: куда подевался Симон? Жив ли? Вернется – или надо бросить надежды, оплакав великого?
День спорили. Месяц.
Год.
За спорами никто не услышал, как в полночь у дома Остихароса села птица, непохожая на птицу. Шума она произвела меньше, чем перышко, опустившееся на мостовую. С ее спины, кряхтя и охая, слез человек, дождался, пока летучая тварь взмоет в поднебесье, и зашел в калитку. Малые воротца распахнулись перед ним, виляя створками, как пес – хвостом. Шепот раздался на вершинах башен, бормотание и смех, и синие огни вспыхнули на зубцах смотровых площадок.
– Тихо! – велел человек, и шум смолк.
Он брел к дому через маленький, ухоженный сад, часто останавливаясь. Правую руку он придерживал левой, вздыхая от напряжения. Казалось, безумец-скульптор высек руку из гранита, и живому тяжелей носить ее, чем каторжнику таскать кандалы. Когда человек уже всходил на крыльцо, навстречу ему выбежал толстяк Римингал – верный слуга мага с давних пор.
– Хозяин!
И, припав к ногам Симона, толстяк зарыдал.
– Согрей мне воды, – велел Симон. – И собери на стол. Умираю от голода.
– Вы живы, хозяин! Я верил, да… я говорил им…
Видя, что маг валится с ног от усталости, Римингал попытался забросить руку Симона себе на плечо – и упал на колени, не совладав с тяжестью.
– Это Шебуб, – объяснил маг, баюкая конечность. – Шебуб Мгновенный, отродье Сатт-Шеола. Мы бились в подземельях Шаннурана, а потом – ниже. Наверное, можно сказать, что я одержал победу. Во всяком случае, я жив больше, чем Шебуб.
Свет, сочившийся из дома, сплелся с мерцанием звезд. Стало видно, что рука действительно похожа на камень – грязно-серого цвета, выветренный, в трещинах и разводах. Какой ценой удавалось Симону сохранять контроль над телом, осталось тайной. Цена эта была написана на осунувшемся, изможденном лице, цена крылась в морщинах, более резких и глубоких, чем обычно; и углы рта старца еле заметно подрагивали.
– Что Пула? – спросил он в прихожей.
– Спит, – прошептал Римингал, утирая платком слезы. – Я сейчас разбужу ее, да. Пусть бежит на кухню…
Симон улыбнулся, узнав, что кухарка не бросила его.
– Не надо. Пусть спит. Дашь мне холодной говядины и овощей. Карши тоже спит? Он здоров?
– Карши нет, – вздохнул толстяк, пряча глаза.
– Где он?
– Ушел. Искать ушел, да…
– Кого искать?
– Вас, хозяин.
Двенадцать лет назад к воротам Симонова дома подкинули младенца. Надо обладать извращенным чувством юмора или милосердия, чтобы предложить ребенка одинокому старику-магу. В Равии судачили, что милосердием здесь и не пахло. Дитя отдали для тайных обрядов: сделать гомункула или накормить демонов. Как бы то ни было, кухарка Пула вцепилась в младенца хваткой, достойной тигрицы, и заявила, что оставит дом благодетеля, если…
Симон пожал плечами.
– Будет мешать, превращу в улитку, – сказал он.
– Не будет, – заверила Пула.
Мальчишка рос тихим и ласковым. Ему дали имя Карши – «случайный» по-равийски. Пулу он звал мамой, Римингала – дядей, а Симона – хозяином. Толстяк-слуга однажды донес магу, что на базаре, в разговоре со сверстниками, малыш называет Симона дедушкой.
– Выпороть? – спросил Римингал. – Запретить?
– Это он, чтоб не били, – объяснил Симон, пряча усмешку. – Оставь ребенка в покое.
Странное дело – Симон Остихарос привязался к мальчишке. Дряхлею, думал маг. Утрачиваю твердость духа. Торчит за спиной, сопляк, а я не гоню. Что это, хозяин? Это книга. А что в книге, хозяин? В книге – руны. А что в рунах, хозяин?
Сила, малыш. Великая сила.
Карши исполнилось десять, когда Симон стал думать о нем, как об ученике. Большим талантом Карши не обладал, но при должных наставлениях, заменив природный дар трудолюбием, мог вырасти в умелого волшебника. Верный кусок хлеба. И отсутствие зависти со стороны коллег по Высокому Искусству – таким не завидуют.
Где ты сейчас, малыш?
Отдыхая телом в лохани с горячей водой, Симон волновался душой. Гордость за ученика, который отправился на поиски учителя, вооруженный лишь отвагой и крупицей знаний, мешалась с тревогой за судьбу Карши. Переодевшись в чистое, он отдал должное ужину, собранному верным Римингалом, и вместо спальни поднялся в башню, в свой кабинет. Янтарный порошок завертелся на столе крошечным смерчем. Минута, и бешеная карусель сделалась ярко-красной, а внизу, у основания – белой. Маг ждал. На белой полосе возникли иероглифы – смутные, небрежные, словно каллиграф был пьян.
– Ты, Симон? – прозвучал хриплый голос.
– Я, Талел.
– Рад, что ты вернулся. Честно сказать, мы тебя похоронили.
– Считай, что я воскрес. Мой мальчишка к тебе не приходил?
– Какой мальчишка?
– Карши.
– Нет, не видел. А что?
– Ничего. Извини, что потревожил.
Порошок сплавился в цельный кусок янтаря. Симон произнес два-три слова, похожих на рычание хищника. Янтарь просветлел, налился молоком; стал прозрачным, как родниковая вода.