— Как видишь, я еще не конченый человек! — воскликнул он. — Им со мной не удалось разделаться. Эх, если бы эти свиньи видели меня сейчас, особенно Хикс. Ну, пошли: кутнем как следует, сходим в театр.
— Но мы ведь только что вернулись, — поспешно возразил Пол. — И ужинать сегодня будем здесь.
Мэфри посмотрел на него, и сухая, как пергамент, кожа на его лбу пошла складками.
— Надо чего-нибудь выпить.
— Конечно, выпьем, — согласился Пол. — Что вы хотите?
— Виски.
Мэфри растянулся на кушетке и развернул вечернюю газету, которую заставил Пола купить, когда они возвращались в гостиницу.
— Тут должна быть моя фотография. Они ведь снимали меня. Я заставлю их за все мне заплатить, что они напечатают.
Он нажал кнопку звонка, и через несколько минут появилась горничная — та самая, которая раньше убирала со стола. Пока Пол заказывал ужин и бутылку виски, Мэфри, развалясь в новом костюме на кушетке, поверх газеты разглядывал горничную. Девушка была высокая, с грубоватым, скуластым лицом, и такое внимание со стороны человека, о котором все сейчас говорили, заставило ее покраснеть и смущенно хихикнуть.
— А она знает, кто я такой! — хвастливо заявил Мэфри, как только девушка вышла.
Когда принесли ужин, Пол почти не притронулся к нему. Мэфри же, наоборот, ел жадно. Покончив с едой, он откупорил бутылку виски и, перейдя через комнату, уселся в кресло с высокой спинкой, стоявшее у стены. Он сидел выпрямившись, в полном молчании, глядя куда-то в пустоту невидящим, постепенно стекленевшим, жутким взглядом, Время от времени он плескал виски в стакан и губы его шевелились, словно он разговаривал сам с собой. Казалось, он совсем забыл про Пола и, когда горничная вошла, чтобы убрать скатерть, к явному ее разочарованию, не обратил внимания даже на нее.
Молчание становилось все томительнее, и Пол в страхе смотрел на грузную, мрачную фигуру отца. Неужели это тот самый человек, который был таким мягким и элегантным, когда, держа сына за руку, ходил с ним в долину Джесмонд, где они пускали по пруду кораблики, который так старался доставить ему удовольствие — рисовал и вырезал разные фигурки, а в конце недели всегда приносил ему какую-нибудь забавную игрушку, неужели это тот самый человек, все действия которого некогда были пронизаны любовью и лаской! Сколько он, должно быть, претерпел, чтобы так опуститься!
И когда Пол начал перебирать в уме все, через что прошел за эти пятнадцать лет его отец — заключение в крошечной камере, арестантская одежда и отвратительная еда, железная решетка на окнах, долгие часы одиночества в кромешной тьме, крики и стенания страдальцев, неослабный надзор тюремщиков, бесконечная, изнурительная работа, зимой и летом, в снегу и под палящим солнцем, безрадостные дни и бесконечные ночи, в груди его затеплилась искорка жалости. Но неумолимая действительность — вид застывшей фигуры на другом конце комнаты — тотчас загасила эту искру.
Внезапно Мэфри вынул из кармана часы. Долго, с нежностью смотрел на них и наконец сказал:
— Уже девять. Теперь там темно… и все лежат на своих дощатых перинах. Целый день они потели под дождем, надрывались в каменоломне. На ужин им подали водянистый суп… Счастливчик, кому попался в нем кусочек жира… и макароны… макароны, от которых несет мылом. Вечно эти макароны, серые, слипшиеся… От одного их вида все кишки выворачивает. Темно. Только слышно, как он ходит по коридору; вперед — назад, вперед — назад и посматривает в глазок. Может, там сегодня Хикс дежурит… Ну, так они живо узнают, почем фунт лиха, если это он. Хикса все как огня боятся.
У одних болят пальцы, покалеченные в каменоломне, у других содрана кожа и болит спина — там у всех ревматизм от проклятого тумана. Но все это чепуха в сравнении с тем, что творится у них в голове. А думают они о воле… лежат на своих досках и пытаются вспомнить, как там за высокими стенами, вспоминают все хорошее, что было в их жизни, вспоминают о мягкой постели, о бифштексе на обед, о многом, многом другом. Старожилы перестукиваются через стенку, сообщают новости: кому всыпали, кто прибыл, кто выходит. Только большинство никогда не выйдет оттуда, и они это знают. Они там на всю жизнь. Им не на что надеяться… Они заживо погребенные.
Но, может, им сейчас и хуже, может, они вовсе не лежат в своих камерах. Может, они что-то натворили, в чем-то провинились. Тогда они — в карцере: восемь на шесть, глубоко внизу, в подземелье. Там черно, как в могиле. И даже макарон не дают. Хлеб да вода… Черствый хлеб да вода. Повернуться негде: два шага — и ударяешься башкой о цементную стену. Вот тут-то ты и начинаешь думать… кто ты есть… и где ты находишься… и что же ты такое натворил, что очутился здесь. Вот тут-то и говоришь себе, что, если эти стены когда-нибудь чудом раздвинутся, ты уж с лихвой возьмешь свое… заставишь кого-нибудь заплатить за все, что ты выстрадал… возненавидишь весь этот проклятый мир… будешь хватать все, что ни попадется под руку… если только стены раздвинутся.
И вот они раздвинулись для меня. Теперь ты можешь догадаться, как я намерен себя вести.
Высказав все это, он встал и, не попрощавшись, даже не взглянув на Пола, вышел из комнаты. Слышно было, как он тяжело шагает по коридору, направляясь к себе в номер. Некоторое время царила тишина, затем до слуха Пола донесся приглушенный звонок и вскоре звук более легких шагов по коридору. Пол пытался преодолеть овладевшее им оцепенение, но не мог. Он слушал, слушал, напрягая слух. Шаги не возвращались.
Из груди Пола вырвалось рыдание. Он не смел подойти к двери и проверить свои подозрения, но тут, по ассоциации, в мозгу его возникло воспоминание о том, как отец толкнул его в толпе, когда они выходили из магазина. Пол инстинктивно сунул руку в карман пиджака. То, что оставалось от полученных им денег — около пятнадцати фунтов, — исчезло.
На следующий день стояла такая же великолепная погода, и при ясном утреннем свете все показалось Полу менее мрачным. Вопреки своим предположениям, он спал хорошо и, проснувшись, почувствовал себя готовым встретить любые трудности. Мать должна была приехать из Белфаста в одиннадцать часов, и, приведя себя в порядок, он подумал, что ее прибытие не может не повлечь за собой существенных изменений к лучшему. В конце концов тюрьма неизбежно должна была сказаться на отце, и только в том состоянии вполне естественного волнения, в каком находился Пол, он мог этого не учесть. Но время, доброе отношение, внимание со стороны семьи должны смягчить, заставить переродиться самого зачерствелого человека.
Пол позавтракал внизу в ресторане, затем прошел по коридору до второго номера и повернул ручку двери. В этот момент в нем снова шевельнулись вчерашние опасения. Дверь легко подалась, и Пол, облегченно вздохнув, вошел. Мэфри еще спал мертвым сном. Его сальные седые волосы торчали из-под согнутой в локте руки, которой он прикрыл голову, простыни были сбиты и смяты, подушки валялись на полу. С внезапным приливом жалости Пол смотрел на свернувшееся клубком тело отца, такого беззащитного в своем забытьи. Он решил не будить его. Вырвав листок из гостиничного блокнота, лежавшего на бюро в углу, он написал: «Ушел встречать поезд. Надеюсь, Вы уже встанете, когда мы приедем. Пол». Он положил листок на самое видное место — на стул, где висела новая одежда. И вышел.