— Это вы, — промолвил он наконец. Голос у него был низкий и усталый, с резкими интонациями, вполне соответствующий его измученному, странному виду. — Я предполагал, что вы можете навестить меня. Я знал, что у вас есть ключ.
Он опустился на стул у стола и сдержанным жестом указал Полу на другой.
— К сожалению, не могу ничем угостить вас. Я только вчера сюда переехал. Повинуясь наитию, можно даже сказать: прихоти. И пока что не ощущал потребности в еде. — Освальд говорил, бесцельно блуждая взглядом по комнате, затем в упор посмотрел на Пола: — Скажите, зачем вы пришли?
У Пола сразу пересохло в горле. Как объяснить то, что было у него на уме? Он попытался овладеть голосом и говорить розно, спокойно:
— Мне казалось, что вы должны быть здесь. И я пришел… сказать вам, что вы должны уехать… исчезнуть, и немедленно.
Молчание, Словно пробудившись от тяжелого сна, на секунду сбросив с себя придавившую его свинцовую тяжесть, Освальд метнул быстрый взгляд на Пола.
— Вы поражаете меня, молодой человек. Я осведомлен о вашей деятельности на протяжении последних месяцев. И у меня создалось впечатление, что вы не слишком-то… расположены… ко мне.
— Я теперь уже не тот, и чувства мои не те, — еле слышно проговорил Пол. — То, что мне довелось пережить, то, что я увидел сегодня в суде, что узнал о механизме закона… изменило мои взгляды. И так уж слишком много страданий и горя повлекло за собой это дело. Пятнадцать лет страдал мой отец. Кому будет легче, если теперь они возьмутся за вас? Уезжайте, пока не поздно. Ордер на арест будет подписан не раньше завтрашнего вечера. В вашем распоряжении двадцать четыре часа — вы еще можете покинуть страну. Так попытайтесь же это сделать.
— Попытаться… — не поддающимся описанию тоном повторил Освальд. — Попытаться. — Он пришел в невероятное возбуждение, нижняя губа его дрожала, желтые щеки окрасились румянцем, глаза увлажнились и беспокойно забегали под седыми бровями. — Молодой человек, — с неожиданным пылом воскликнул он, — не все еще потеряно для человечества! О, я верю… теперь я верю, что есть и для меня искупитель.
Не в силах сдержаться, он вскочил на ноги и стремительно зашагал из угла в угол, потрескивая костяшками пальцев и время от времени поднимая взгляд горе, словно для того, чтобы воздать благодарность небесам. Наконец он справился с волнением, сел и крепко схватил Пола за плечо.
— Дорогой мой юноша, помимо благодарности, я обязан вам кое-что разъяснить. Я расскажу вам всю трагическую историю. Вы вполне это заслужили.
Продолжая, словно железными тисками, сжимать плечо Пола, Освальд посмотрел ему прямо в глаза и, помолчав, хриплым голосом начал свой до странности архаичный рассказ, с трудом укладывающийся в мозгу современного человека.
— Знайте, молодой человек: меня всю жизнь посещали видения. С детства я был эпилептиком. — Он умолк, глубоко вздохнул и продолжал: — Когда я появился на свет, родители мои уже были немолоды. Я был единственным сыном. Конечно, они во мне души не чаяли, взяли меня зачем-то из школы, и я учился у домашнего учителя, который во всем мне потакал.
Развитие мое шло медленно, но поскольку я испытывал влечение к медицине, в девятнадцать лет меня послали учиться в университет, а практику я проходил в больнице святой Марин. Увы, болезнь прервала мои занятия, а потом и начисто лишила меня возможности их продолжать. Я вынужден был вернуться домой. К двадцати пяти годам припадки у меня прекратились, и я взялся за выполнение многочисленных обязанностей в деле моего отца. В тридцать лет меня обручили с молодой особой приятного, доброго нрава. Родители ее, занимавшие примерно такое же положение, как и мои, дали согласие на наш брак, если по истечении определенного срока будет установлено, что моя болезнь прошла.
Освальд помолчал, и тяжкий вздох снова вырвался из его груди.
— Тут я на свою беду познакомился с этой Спэрлинг. Она, как вам известно, работала в цветочном магазине, куда я случайно зашел заказать цветы для моей невесты. Не буду говорить о тривиальности первой встречи и о том, как развивалась наша связь. Всему виной моя собственная слабость и порочность. Тем не менее должен сказать, что я пал не без помощи моей возлюбленной. Никогда, юный мой друг, не попадайтесь в лапы тщеславной, требовательной женщины. Мона тянула из меня все — туалеты, драгоценности, деньги; она получила от меня квартиру, а когда я под конец предложил ей полностью обеспечить ее и ребенка, которого она ждала, она отказалась в самых грубых и оскорбительных выражениях. Ей нужен был только законный брак.
В это время умер мой отец. От горя я дошел до полного исступления, и у меня снова начались эпилептические припадки. После одного особенно тяжкого я отправился на свидание к Спэрлинг, о котором у нас было договорено заранее. Ах, дорогой мой юноша, вы и представить себе не можете, как страшно состояние эпилептика после припадка. Поднимаешься с земли смертельно бледный, с искусанным языком и пеной на губах, ум твой еще одурманен, словно после глубокой спячки, но чувства обострены, возбуждены. Вот в таком отчаянном состоянии, сам себя не помня, я и совершил убийство.
Последовало долгое молчание; на искаженном, безумном лице Освальда проглянула тусклая улыбка, взгляд стал таинственный, нечеловеческая хитрость больного ума отразилась в нем. Полу стало не по себе, и он крепко вцепился в подлокотники кресла.
— Первым моим намерением было немедленно предать себя в руки правосудия. Но тут мне был Внутренний голос. Он сказал одно лишь слово: «Воздержись». И я воздержался. Не потому, что боялся кары за преступление, а потому, что увидел впереди необозримое поле деятельности на благо ближним, каковою я смогу хоть отчасти искупить свою вину. — Освальд вдруг горделиво выпрямился. — С тех пор я посвятил свою жизнь служению ближним. Во всеуслышание я возвестил: «Я буду печься о бедных, о калеках, о хромых и слепых, и благословение снизойдет на меня, когда придет праведный судия».
— А подумали вы о том, — перебил его Пол, — кто был осужден вместо вас?
— Ах, — горестно вздохнул Освальд, — это было единственным пятном на начертанной мною схеме искупления. Но такова была воля Господня. Не скрою: несколько раз я порывался отдаться в руки правосудия. Но голос во мраке ночи звучал снова и снова и с каждым разом все настойчивее: «Как?! Ты тоже из тех, кто, начав строить дом, не доводит дела до конца? Пойди отдай себя в руки правосудия, и по закону все твое достояние отойдет государству. Воздержись!». Да, дорогой мой юноша, я сокрушался. Но что я мог поделать? Все мы — в руце Божией. Страдание — наш удел. А цель оправдывает средства. — И снова кривая, чуть ироническая усмешка тронула каменное лицо Освальда. — Внутренний голос подсказывал мне, какие надо делать шаги, какие принимать меры предосторожности, чтобы обезопасить себя и продолжать великое дело. Вы знаете, что были люди, которые подозревали о моей вине и пытались извлечь из этого выгоду. И хотя я подчинил их своей воле, взял к себе в дом, обработал, как горшечник глину, они продолжали оставаться для меня источником тревоги. Ах, не думайте, что моя жизнь была легка. О нет, я то и дело подвергал себя суровым искусам. Нервная болезнь, преследовавшая меня с детских лет, стала теперь моей постоянной бедой: по два и даже по три раза в неделю она валила меня с ног. Но самое страшное: мне приходилось постоянно быть начеку, чтобы в своей благотворительной деятельности не выйти за пределы, установленные обычаями и светом, и не позволить чьему-нибудь излишне зоркому глазу прочесть мою тайну.