— Гм… Я бы мог для вас купить несколько акций Франка. До войны они ни черта не стоили. Фабрика Франка делает совершенно затхлые галеты из протухшей муки. Вы бы и собаку не стали кормить ими. Но в окопах они имеют громадный успех. Акции дают пятнадцать процентов дивиденда. Вам следовало бы стать акционером, пока они не падают.
Последовав совету Моусона, Джо положил в карман триста фунтов чистого барыша и, обрадованный этим, решил, что работа в компании с Моусоном откроет ему большие перспективы. Это только ещё начало. Война затягивается надолго, и она сделает его большим человеком. Такой замечательной войны ещё не бывало! Джо хотел бы, чтобы она никогда не кончилась.
Только одно тёмное пятно омрачало открывавшиеся перед ним блестящие виды на будущее: Лаура. Когда Джо думал о Лауре, — а он думал о ней часто, — на лбу его появлялась морщина замешательства и разочарования. Он не мог, попросту не мог разгадать её. Он был убеждён, что — каким-то неуловимым путём — именно Лауре обязан своим нынешним положением. И не только этим, а ещё чем-то более важным. Он ловил себя на том, что бессознательно учится у Лауры, пытается разобраться в новых для него вещах, равняется по Лауре, спрашивая себя всякий раз, как ей понравилось бы то или другое. Он всё ещё был невеждой, но кое-какие успехи сделал. Перестал помадить голову бриллиантином, резкое благоухание которого заставляло Лауру слегка поднимать одну бровь; коричневые ботинки надевались теперь только к коричневому костюму, галстуки стали менее цветисты, часовая цепочка висела уже между нижними, а не верхними карманами жилета; связка печаток фальшивого золота и булавка с фальшивой жемчужиной были в один тёмный вечер брошены в реку Тайн. Незримое влияние Лауры сказывалось и на более интимных подробностях его туалета. Так, например, заглянув один только раз в ванную комнату в «Хиллтопе» и увидев все эти соли для ванны, хрустальные принадлежности, туалетный уксус, губки и душ, Джо пошёл прямо в аптеку и без колебаний купил себе зубную щётку.
Но горе было в том, что Лаура оставалась такой же стойко-недосягаемой. Они виделись часто, но всегда в присутствии Стэнли. А Джо хотелось остаться с нею наедине, он бы дорого дал за это, но не смел сделать первый шаг. Он не совсем был уверен в чувствах Лауры; боялся совершить страшную ошибку, лишиться прекрасного места и ещё более прекрасных видов на будущее.
По вечерам он сидел у себя в комнате, думая о Лауре, желая её, вызывая её образ, спрашивая себя, что она делает в эту минуту: принимает ванну, причёсывается, натягивает свои длинные шёлковые чулки? Раз эти мысли привели его в такое лихорадочное возбуждение, что он вскочил и помчался к ближайшей телефонной будке. С громко стучавшим сердцем он назвал номер; но с другого конца провода ответил голос Стэнли, и Джо, холодея от испуга, бросил трубку и улизнул к себе в комнату.
Это могло довести человека до бешенства. Лаура вызывала в нём то же чувство, какое вызывала когда-то первая женщина, с которой он сошёлся: она представлялась ему чем-то новым, неизведанным, чем-то, что хочется разгадать. А разгадать он не мог. Она все оставалась для него загадкой. Он усиленно пытался вникнуть в её характер, и подчас рождались смутные проблески понимания. Во-первых, он подозревал, что Лауре до смерти надоели вечные излияния Стэнли, приступы угрюмости и ворчливости, его патриотизм, весьма усилившийся в последнее время. Ей, должно быть, до слёз надоел тот дух закрытой школы, которым был пропитан Стэнли, высокие идеалы и его манера переходить на детский лепет в моменты нежности. Джо раз слышал, как Стэнли шепнул: «Ну, как себя чувствует мой кисеночек?» — и он готов был поклясться, что Лауру при этом передёрнуло. И всё же она была предана Стэнли, — «вот в том-то и проклятье», — мысленно твердил Джо.
Джо был порядком тщеславен. Он считал себя интересным, красивым, блестящим молодым человеком. Но считала ли его таким Лаура?
Она признавала его способности, проявляла к нему что-то вроде насмешливого интереса. Но не питала никаких иллюзий насчёт его нравственности. На все его попытки щегольнуть высокими идеалами и искренней верой она отвечала своей невесёлой усмешкой. Но вместе с тем, когда Джо ловко менял курс и атаковал её с противоположной стороны, результат получался совсем уж плачевный. Как-то за чаем он позволил себе немного вульгарную шутку. Стэнли шумно захохотал, но лицо Лауры приняло непроницаемое, совершенно непроницаемое и ледяное выражение. Джо покраснел, как не краснел ещё ни разу в жизни, готов был сквозь землю провалиться от стыда. Чудачка она, эта Лаура! Она не такова, как другие, она своеобразна.
Странный характер Лауры обнаружился в особенности, когда все стали увлекаться «работой на оборону». Все дамы в Ерроу помешались на этом, началась настоящая эпидемия кружков, отрядов и комитетов. Гетти, сестра Лауры, не расставалась со своей формой хаки. Лаура же ничего об этом и слышать не хотела. Она только иногда дежурила в столовой при новых рабочих бараках военного завода в Виртлее, потому что (как она с иронией сказала как-то Джо) ей нравилось смотреть на кормление зверей. Она раздавала рабочим кофе с сэндвичами — и только. Лаура оставалась верна себе, и Джо, к его отчаянию, не удавалось подойти к ней ближе.
Наступил июнь, а положение не менялось. Но вот 16 июня Стэнли устроил Джо второй в его жизни потрясающий сюрприз. В четверть первого Миллингтон, которого все утро не было в конторе, приоткрыл дверь в кабинет Джо и сказал:
— Мне надо поговорить с вами, Гоулен. Идём ко мне.
Серьёзный тон Стэнли испугал Джо. Со слегка виноватым видом он встал и пошёл за ним в его личный кабинет, где Стэнли бросился в кресло и стал нервно перебирать бумаги на столе. В последнее время он был в каком-то постоянном беспокойстве. Стэнли был странный субъект. Судя по всему, совершенно заурядный; весь его умственный багаж состоял из штампов, ко всему он подходил с готовой трафаретной меркой, а вкусы у него были самые заурядные: он любил играть в бридж и гольф; любил почитать хороший детективный роман или рассказы, в которых всё вертелось вокруг спрятанных сокровищ; он верил, что один британец стоит пяти любых иностранцев; в мирное время он не пропускал ни одной автомобильной выставки. Он был скучный человек; он постоянно повторял одни и те же истории; он мог часами рассказывать, как в последний год его учения в Сент-Бэдском колледже «первых пятнадцать взял Гиггльсвик». Но сквозь все это проходила странная тоскливая неудовлетворённость, подсознательный «комплекс отхода от жизни». Он иногда приезжал на завод в понедельник утром с утомлённо опущенными углами губ и всем своим видом как бы говорил: «О господи, до каких же пор это будет продолжаться?»
Дело его процветало, и вначале он им очень увлекался. Он хотел «делать деньги», и было «чертовски приятно» наблюдать, как растут барыши, доходя до тысячи фунтов в неделю. Но теперь Стэнли уже находил, что «деньги ещё не все». Его недовольство усилилось, когда появилось на сцену военное министерство. Завод Миллингтона был взят на учёт, он стал теперь субпоставщиком виртлейских новых военных мастерских для начинки снарядов: с ролью пионера было кончено; всё было введено в законные, раз навсегда предусмотренные нормы. У Стэнли было уже меньше работы; наступило нечто вроде затишья. И несмотря на то, что прежде Стэнли ворчливо жаловался на недостаток отдыха, он был недоволен, когда этот отдых наступил.