Свернув разговор, который она могла бы продолжать неизвестно сколько, он позвонил по эдинбургскому номеру, и на этот раз его соединили почти сразу. Но и здесь он не добился толку. Мистер Дуглас прочел свою лекцию в Эдинбурге и выехал в Лондон вместе с племянницей, но по какому адресу — они не знают.
Мори кое-как поужинал и перешел в кабинет — единственную комнату, пока сохранившую жилой вид. Почти час он просидел, погруженный в мрачные размышления, когда внезапно зазвонил телефон.
Сердце на секунду перестало стучать. Он знал, что это Кэти, подстегнутая любовью и интуицией, — она не могла не почувствовать, в каком он теперь состоянии. Он сразу снял трубку.
Но нет… сердце так и ухнуло… из пустоты раздался не милый долгожданный голосок, а гортанный акцент Штигера, юриста, который задерживался в Мюнхене и просил перенести их встречу на понедельник.
— Естественно, если дело срочное, я прилечу завтра утром, а в Мюнхен возвращусь вечером.
— Нет, — ответил Мори, с трудом приходя в себя. — Никакой спешки. Не доставляйте себе лишних неудобств. Понедельник тоже подойдет.
— В таком случае мы встретимся через три дня.
Три дня, размышлял Мори, вешая трубку; никакой беды от этой краткой отсрочки не будет. По крайней мере, она позволит ему поправиться и восстановить силы. И тут он почему-то почувствовал облегчение.
Прошла неделя. Неужели неделя? Когда все готово, чтобы отправиться в путь, но приходится ждать, трудно вести счет дням. Хотя, конечно, сегодня воскресенье, однако дождливое, проливной дождь превращает снег в грязную кашицу, а гор совсем не видно за разбухшими серыми облаками. Господи, что за ужасный день, такой гнетущий, особенно для человека, зависимого от погоды! Он отвернулся от окна и, наверное, в двадцатый раз вынул из кармана письмо Кэти, ее единственное послание, отправленное утром после поездки в Эдинбург. Должно быть, она написала и отправила его сразу, как только вернулась в Маркинч.
Дорогой Дэвид!
Как чудесно было услышать твой голос по телефону, я и вправду не могла написать тебе раньше. Я говорила, что у дяди Уилли случился серьезный приступ лихорадки. Но он ни за что не хотел отказаться от лекционного тура, так что скоро мы проедем по всей Англии. Когда доберемся до Лондона, то остановимся у мистера и миссис Робертсон, шотландских друзей миссис Фодерингей. Если захочешь написать, вот их адрес: Хиллсайд-драйв, 3, Илинг, Н.В. 11. Это недалеко от лондонского аэропорта, что очень удобно. К отъезду все уже подготовлено. Дядя Уилли купил три билета и зарезервировал места на рейс № AF 4329. Самолет вылетает во вторник, двадцать первого, в одиннадцать вечера, мы с тобой встретимся в большом зале за час до отлета. Мы там будем с девяти часов, так что никаких недоразумений не ожидается и не произойдет. Дядя Уилли отчаянно стремится уехать. Дела в Квибу ухудшаются с каждым часом, и если мы хотим спасти отдаленные пункты «Миссии» в Касаи, нам нужно срочно вернуться. Мне не терпится приступить к работе вместе с тобой, чтобы дождаться той радости, которую она нам принесет. Дорогой Дэвид, это мое первое письмо к тебе, и мне очень сложно выразить все, что я хочу. Но ты знаешь, что мои надежды связаны только с тобой, и скоро я стану твоей законной женой.
Кэти
P. S. Дядя Уилли просит передать, чтобы ты не опаздывал.
Вновь испытав разочарование, Мори отложил письмо, хотя, когда оно только прибыло, открывал его с огромным нетерпением. Естественно, он ожидал большего, а не этих кратких, сдержанных строк. Неужели нельзя было вместо сухих подробностей отлета написать о чувствах, о ее любви, о том, что она скучает по нему и жаждет вновь оказаться в его объятиях? Во всем письме не нашлось более ласкового слова, чем «дорогой». Нужно признать, что она застенчива, бедное дитя, ее мучит сознание их близости — во всяком случае именно такой вывод он сделал из фразы «скоро я стану твоей законной женой», — к тому же она была ограничена небольшим размером почтового листка. Хотя место для Уилли у нее нашлось — для лекций, и лихорадки, и тревог, и хлопот по отлету, и для просьбы не опаздывать. И ни слова, ни единого вопроса о состоянии его души и тела или о трудностях и огорчениях, которые он, возможно, испытывает в разлуке с нею. Хуже некуда. Он любил ее, он желал ее, а она только и была способна, что думать об Уилли.
Странное чувство, что все его бросили, теперь усиливалось изолированным существованием. Привычный уклад жизни был нарушен. После того как он попрощался с друзьями в Шванзее, никто к нему не приходил повидаться, все посчитали, что он уже уехал. И Фрида — уже больше недели они не виделись, хотя несколько раз в надежде встретиться он отправлялся, прихрамывая, на прогулку под дождем вокруг озера в сторону ее жилища. Ему не хватало дружбы, которую она так щедро дарила и в которой теперь, когда он мучился неуверенностью, он так нуждался. Он горько сожалел о разрыве в результате нескольких откровенных слов с ее стороны, которые, если учесть их мотивацию, он давно простил. Конечно, он не мог уехать, не попытавшись разрешить их противоречие. Времени оставалось мало, очень мало; через два дня он уедет. Он просто был обязан подняться на холм и навестить ее. И все же его сдерживало нечто — возможно, гордость или осторожность.
Наступило время обеда. Он поел в задумчивой тишине без аппетита, потом, как обычно по воскресеньям, прилег поспать. Проснувшись около трех, он увидел, что дождь припустил еще немилосерднее, чем прежде. Он поднялся, походил по дому, проверил сложенные чемоданы, выкурил сигарету, попытался убить время, но постепенно дух его начал падать и достиг нижнего предела, так что он хоть и сопротивлялся в течение дня, но больше не выдержал, когда начали сгущаться серые сумерки, предвещая наступление дождливого вечера, и сдался на откуп своей тоске по человеческому слову утешения. Фрида подарит ему это слово. Она была и остается его другом. Они не станут спорить, не будут обсуждать ничего противоречивого, просто проведут последний час в тихом приятельском общении.
Торопливо, пока не передумал, он надел плащ, взял со стойки старый зонт и незаметно покинул дом, прихрамывая. Паром перевез его на другую сторону озера, но для хромого человека это была долгая и трудная прогулка по крутой извилистой тропе, ведущей в замок. Наконец он туда добрался, колени его дрожали, как у лошади, которую резко осадили. Боже, подумал он, в какую развалину я превратился.
Почти затерянный в низких облаках, над ним высился замок Зеебург. Построенный на шершавом горном граните в швейцарском стиле XVII века, с бойницами и двумя башенками, он приобрел в сгущающейся тьме какой-то призрачный вид, и это впечатление лишь усиливалось карканьем промокших воронов, нашедших укрытие под свесом крыши. Подойдя к замку со стороны замшелой террасы с двумя узкими двойными окнами, что смотрели из гостиной, он остановился и попытался отдышаться. Да, там она и сидела, на диване, рядом со старинной изразцовой печью, и занималась рукоделием под единственной лампой с абажуром, едва освещавшей огромную величавую комнату, где среди скудной мебели выделялись тяжелые ореховые стулья с высокой спинкой и большой баварский шкаф. Любимая веймарская легавая хозяйки Петеркин лежала на ковре возле ее ног, уткнув нос в лапы.