Только мы. Вдвоем.
Стрелок вдруг почувствовал жгучую тоску, великую и нечестивую жажду, угнездившуюся в неизведанных безднах тела, жажду, которую не утолишь никакой водой, никаким вином. Миры содрогались чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, и стрелок пытался бороться с этой внутренней порчей, понимая холодным умом, что все эти попытки — напрасны, и всегда будут напрасны. В конце всегда остается одно лишь ка.
Был полдень. Стрелок запрокинул голову, чтобы хмурый неверный свет дня упал ему на лицо, в последний раз озаряя своим сиянием уязвимое солнце его добродетели. "Серебром за предательство не расплатиться, — подумал он. — Цена любого предательства — это всегда чья-то жизнь".
— Можешь пойти со мной или остаться, — сказал стрелок.
Мальчик ответил невеселой и жесткой усмешкой — точно такой же, как у его отца, хотя сам он об этом не знал.
— А если я здесь останусь, один, в горах, — сказал он, — со мной все будет в порядке. Меня обязательно кто-то спасет. Принесет пирожки и сандвичи. И еще кофе в термосе. Да?
— Можешь пойти со мной или остаться, — повторил стрелок, и что-то сдвинулось у него в голове. Это был миг разрыва. В этот миг маленький человечек, стоявший сейчас перед ним, перестал быть Джейком и стал просто мальчиком — безликой пешкой, которую можно передвигать и использовать.
В обдуваемом ветром безмолвии раздался чей-то пронзительный крик. Они оба слышали это, стрелок и мальчик.
Стрелок первым пошел вперед. Через секунду Джейк двинулся следом. Они вместе поднялись на обвалившуюся скалу рядом с холодной бездушной струей водопада, постояли на каменном выступе, где стоял человек в черном, и вместе вошли в пролом, где он скрылся. Их поглотила тьма.
Стрелок рассказывал медленно, в сбивчивом и неровном ритме, как это бывает, когда человек разговаривает во сне:
— Нас было трое: Катберт, Алан и я. Вообще-то нам не полагалось там находиться, в ту ночь. Ведь мы еще, как говорится, не вышли из детского возраста. Если бы нас там поймали, Корт выпорол бы нас от души. Но нас не поймали. Я так думаю, что и до нас никто не попадался. Ну, как иной раз мальчишки тайком примеряют отцовские штаны: повертятся в них перед зеркалом и повесят обратно в шкаф. Вот так же и здесь. Отец делает вид, будто не замечает, что его штаны висят не на том месте, а под носом у сына — следы от усов, намалеванных ваксой. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Мальчик молчал. Он не промолвил ни слова с тех пор, как они углубились в расщелину, оставив солнечный свет снаружи. Стрелок же, наоборот, говорил не умолкая — горячо, возбужденно, — чтобы заполнить безмолвную пустоту. Войдя в темные недра гор, он ни разу не оглянулся На свет. А вот мальчик оглядывался постоянно. Стрелок видел, как угасает день — видел его отражение на щеках у парнишки, как в мягком зеркале: вот свет нежно-розовый, вот — молочно-матовый, вот — как бледное серебро, вот — как последние отблески вечерних сумерек, а вот — его больше нет. Стрелок зажег факел, и они двинулись дальше.
Наконец они остановились. Разбили лагерь в глухой тишине, где не было слышно даже эха шагов человека в черном. Может, он тоже остановился передохнуть. Или, может быть, так и несся вперед — без огня — по чертогам, залитым вечной ночью.
— Это происходило один раз в году, на Первый Сев, — продолжал стрелок. — Котильон на Ночь Первого Сева — или Каммала, как называли его старики, от слова, которое означает «рис». Большой бал в Большом Зале. Его правильное название — Зал Предков. Но для нас это был просто Большой Зал.
До них доносился звук капающей воды.
— Придворный ритуал, как и любой из весенних балов. — Стрелок неодобрительно хохотнул, и бездушные камни отозвались гулким эхом, превращая звук смеха в безумный гогот. — В стародавние времена, как написано в книгах, так праздновали приход весны. Его еще иногда называли Новой Землей, или Свежей Каммалой. Но, знаешь ли, цивилизация…
Он умолк, не зная, как описать суть изменений, стоящих за этим бездушным и мертвым словом: гибель романтики и ее выхолощенное плотское подобие, мир, существующий только на искусственном дыхании блеска и церемониала; геометрически выверенные па придворных, выступающих в танце на балу на Ночь Первого Сева — в степенном танце, заменившем собой безумную пляску любви, дух которой теперь только смутно угадывался в этих чопорных фигурах. Пустое великолепие вместо безыскусной и буйной, всепоглощающей страсти, что потрясала когда-то людские души. Ему самому довелось испытать это сладостное потрясение. С Сюзан Дельгадо, в Меджисе. Он обрел свою истинную любовь — и тут же ее потерял. Давным-давно, в незапамятные времена, жил на свете великий король, вот что он мог бы сказать мальчику. Великий Эльд, чья кровь — пусть и порядком разжиженная — течет в моих жилах. Но королей давно нет, малыш. Во всяком случае, в мире света.
— Они сотворили из этого что-то упадочное, нездоровое, — продолжал стрелок. — Представление. Игру. — В его голосе явственно прозвучало безотчетное отвращение затворника и аскета. И если бы у них было больше света, было бы видно, как он изменился в лице. Его лицо сделалось горестным и суровым, хотя основа его естества не ослабла с годами. Хронический недостаток воображения, который по-прежнему выдавало это лицо, по своей исключительности не смог бы сравниться ни с чем.
— Но этот бал, — выдохнул он. — Этот бал…
Мальчик молчал.
— Там были люстры. Из прозрачного хрусталя. Масса стекла, пронизанного искровым светом. Казалось, весь зал состоит из света. Он был точно остров света.
Мы прокрались на один из старых балконов. Из тех, которые считались небезопасными и куда запрещалось ходить. Но мы были еще мальчишками. А мальчишки — это всегда мальчишки. Для нас все таило в себе опасность, ну так и что с того?! Ведь мы будем жить вечно. В этом мы не сомневались — даже когда говорили о том, что мы все умрем как герои. Потому что иначе — никак.
Мы взобрались на самый верх, откуда нам было все видно. Я даже не помню, чтобы кто-то из нас произнес хоть слово. Мы просто смотрели — часами.
Там стоял большой каменный стол, за которым сидели стрелки со своими женщинами, наблюдая за танцами. Кое-кто из стрелков танцевал, но таких было немного — и только самые молодые. Помню, среди танцоров был и тот молодой стрелок, который казнил Хакса. А старшие просто сидели, и мне казалось, что среди всего этого яркого света, среди этого цивилизованного света, они себя чувствуют неуютно. Их глубоко уважали, их даже боялись. Они были стражами и хранителями. Но в этой толпе вельмож и их утонченных дам они выглядели точно конюхи…