В самые первые дни я не могла ничем заняться, когда он был здесь. Притворялась, что читаю, но не могла сосредоточиться. Теперь я иногда забываю о его присутствии. Он сидит у двери, а я читаю в кресле, и мы становимся похожи на мужа и жену, проживших вместе многие годы.
И вовсе не в том дело, что я забыла, как выглядят другие люди. Просто утратила ощущение, что эти другие люди реально существуют. Единственное реальное существо в моем теперешнем мире — Калибан.
Этого не понять. Просто так оно и есть.
20 октября
Одиннадцать утра.
Я только что пыталась бежать.
Вот что я решила: подождать, пока он отодвинет засов — дверь открывается наружу, — и толкнуть ее изо всех сил. Дверь обита металлом только с моей стороны, она из дерева, но ужасно тяжелая. Я подумала, может, если правильно выбрать момент, удастся ударить его дверью и свалить с ног.
Ну вот, когда дверь приоткрылась, я собралась с силами и резко ее толкнула. От толчка он отлетел назад, и я выскочила из комнаты, но, конечно, все зависело от того, насколько силен удар, насколько К. оглушен. А он и бровью не повел. Видимо, вся сила удара пришлась в плечо, дверь не очень гладко ходит в петлях.
Во всяком случае, ему удалось схватить меня за джемпер. На какое-то мгновение приоткрылись черты, которые я всегда лишь ощущаю в нем: склонность к насилию, злоба, ненависть, неколебимая решимость не выпустить меня отсюда ни за что. Я сказала, ну ладно, высвободилась из его рук и ушла в комнату.
Он сказал, вы могли причинить мне боль, дверь очень тяжелая.
Я ответила, каждую секунду, что вы держите меня здесь, вы причиняете мне боль.
— А я думал, пацифисты против того, чтобы причинять людям боль, — сказал он.
На это я только пожала плечами. Закурила сигарету. Меня била дрожь.
Он молча проделал весь обычный утренний ритуал. Пару раз демонстративно потер плечо, на том все и кончилось.
Теперь я собираюсь по-настоящему заняться поисками плохо пригнанных плит. Мысль о подкопе. Конечно, я уже обдумывала эту возможность, но не занималась поисками всерьез, не проверила все подземелье, не простукала буквально камень за камнем сверху донизу, в стенах и в полу.
* * *
Вечер. Он только что ушел. Приносил ужин. Но был очень молчалив. Неодобрителен. Я даже вслух рассмеялась, когда он ушел, унося поднос с посудой. Он ведет себя так, будто это мне на самом деле должно быть стыдно.
Теперь его уже не подловишь на трюк с дверью. И нет здесь ни одной плохо пригнанной плиты. Все прочно зацементировано. Думаю, он и это предусмотрел, как и все остальное.
Почти весь день провела, обдумывая свое положение. Что со мной будет? Никогда еще я не чувствовала так ясно непредсказуемость будущего, как чувствую это здесь. Что будет? Что будет?
Я думаю не только о сегодняшнем дне, об этой ситуации. Что будет, когда я выйду отсюда? Что я буду делать? Хочу выйти замуж, хочу детей, хочу доказать самой себе, что не все семьи похожи на семью моих родителей. И я точно знаю, каким должен быть мой муж, это будет человек с интеллектом, как у Ч.В., только гораздо ближе мне по возрасту и с внешностью, которая мне может понравиться. И без этого его ужасного пристрастия. И еще мне хочется воплотить в жизнь то, что я чувствую. Не хочу, чтобы то, что умею, пропало втуне, не хочу творить только ради творчества. Хочу создавать красоту. И замужество, и материнство пугают меня. Не хочу, чтобы меня засосала трясина домашнего быта, мира вещей, детских и подростковых проблем, кухни, магазинов, сплетен. У меня такое чувство, что та я, которую иначе чем ленивой коровой не назовешь, была бы рада погрязнуть во всем этом, забыла бы о том, что когда-то хотела совершить, и превратилась бы в нечто огромное и неподвижное, словно тыква в огороде, или принялась бы за жалкие ремесленные поделки вроде дешевых иллюстраций или даже торговой рекламы, чтобы сводить концы с концами. Или превратилась бы в жалкую сварливую пьянчужку вроде М. (нет, я никогда не стану такой, как она!). Или, что еще хуже, стала бы такой, как Кэролайн, которая так трогательно семенит вдогонку за современным искусством и самыми новыми идеями, но не в силах за ними угнаться, потому что в глубине души все современное ей совершенно чуждо, только ей самой это невдомек.
Здесь, в подземелье, я все думаю и думаю. Начинаю понимать то, о чем и не задумывалась раньше.
Во-первых, М. Никогда раньше не думала о М. объективно, как о другом человеке. Всегда только как о моей матери, которую не любила, которой стыдилась. А ведь из всех мне известных «несчастненьких» она самая несчастная. Я никогда не дарила ее своим сочувствием. За весь тот год, с тех пор как уехала в Лондон, я не проявила к ней и сотой доли той чуткости, какой всю последнюю неделю оделяю это отвратительное существо, обитающее наверху в доме. Теперь я чувствую, я могла бы ошеломить, оглушить ее своей любовью к ней, потому что никогда раньше, ни разу за все эти годы, я не испытывала к ней такой жалости. Я всегда оправдывала себя. Говорила себе, я добра и терпима ко всем, она — единственная, с кем я не могу быть такой, должно же быть хоть одно исключение из общего правила. Значит, это не важно. И разумеется, была не права. Именно она-то и не должна была стать исключением из общего правила.
Мы обе, Минни и я, часто презирали П. за то, что он мирится с М. А надо было просто встать перед ним на колени.
Во-вторых, я думаю о Ч.В.
Когда я впервые познакомилась с ним, я всем и каждому твердила, какой он замечательный. Потом наступила реакция, я решила, что глупейшим образом создаю себе кумира, словно экзальтированная девчонка-школьница. И ударилась в другую крайность. Все это было слишком эмоционально.
Потому что он заставил меня измениться гораздо сильнее, чем Лондон, значительнее, чем Училище Слейда.
Не просто потому, что он гораздо лучше знает жизнь. Что у него такой огромный художнический опыт. Что он широко известен. Но потому, что он всегда говорит то, что думает. Точно выражает свои мысли. И заставляет думать меня. В этом — самое главное. Он заставляет меня усомниться в себе. Как часто я не соглашалась с ним! А неделей позже, в разговоре с кем-нибудь другим, я ловила себя на том, что аргументирую его аргументами, сужу о людях по его критериям.
Он словно соскоблил с меня всю мою глупость (ну, во всяком случае, хоть какую-то ее часть), мои дурацкие, легкомысленные, суетные представления о жизни, об искусстве. Мою «надмирность». Я стала совершенно иной после того, как он заявил, что терпеть не может женщин «не от мира сего». Я и выражение это впервые услышала от него.
* * *
Вот какие новые принципы он заставил меня принять. Либо прямо. Либо высказывая одобрение в том или ином случае.
1. Если ты — истинный художник, ты отдаешь себя творчеству целиком, без остатка. Ни малейших уступок, иначе ты — не художник. Во всяком случае, не тот, кого Ч.В. называет «творцом».