Я знаю, надо быть сильной, надо быть готовой к тому, что он меня не отпустит. Все время твержу себе, есть лишь один шанс из ста, что он сдержит слово.
Но он должен его сдержать.
* * *
Ч.В.
Не видела его уже два месяца. Даже дольше. Ездила во Францию, в Испанию, потом домой. (Пробовала застать его в студии пару раз, но он весь сентябрь был в отъезде.) Прислал открытку в ответ на мои письма — и все.
Позвонила ему в первый же вечер, как вернулась к Кэролайн, спросила, можно ли зайти. Он ответил — завтра; у него народ.
Казалось, что он рад меня видеть. А я пыталась сделать вид, что мне все равно, как я выгляжу. На самом деле я очень старалась выглядеть получше.
Рассказывала ему о Франции и Испании, о картинах Гойи, о музее Тулуз-Лотрека в Альби и вообще обо всем. О Пирсе. Он слушал. Ничего не говорил о себе. А потом показал несколько картин из тех, что написал, когда был на Гебридах. И мне стало стыдно. Ведь никто из нас почти ничего не написал за лето. У нас и так было слишком много дела (слишком много лени!) — греться на солнце да глазеть на картины великих мастеров.
Я сказала (после того, как меня несло чуть ли не целый час), что-то я разговорилась.
Он ответил:
— Почему бы и нет?
Он оттирал кислотой ржавчину со старого железного колеса. Углядел его в какой-то лавке в Эдинбурге и привез с собой в Лондон. По ободу колеса шли странные тупые зубцы, и Ч.В. полагал, что оно — от старых церковных часов. Изящные конусообразные выпуклые спицы. Очень красиво.
Некоторое время мы молчали. Я стояла рядом с ним, опершись на верстак, смотрела, как он счищает ржавчину. Потом он сказал:
— Я скучал о вас.
Я ответила:
— Не может быть.
Он сказал:
— Вы — возмутитель спокойствия.
Я спросила (конем — его пешку!):
— А вы виделись с Антуанеттой?
— Нет, — ответил он, — я ведь, кажется, говорил, что выставил ее вон. — И посмотрел искоса. — Все еще возмущены?
Я покачала головой.
— Я прощен.
— Вы ни в чем не виноваты.
— Я все время думал о вас там, на Гебридах. Хотелось показывать вам все, что видел сам.
— А мне хотелось, чтобы вы были с нами в Испании.
Теперь все его внимание было обращено на зубцы: он отчищал их наждачной бумагой. Сказал:
— Оно очень старое. Смотрите, как изъедено. — Потом добавил, не изменив тона:
— По правде говоря, я решил, что хотел бы жениться на вас.
Я ничего не ответила. Глаз не могла поднять.
Он продолжал:
— Я просил вас прийти, когда я один, потому что много думал об этом. Я вдвое старше вас и должен бы справляться с такими вещами походя. Да и не в первый же раз… Нет, дайте мне закончить. Я решил прекратить эти встречи. Собирался сказать вам об этом, когда вы пришли. Я не могу позволить вам и дальше возмущать мое спокойствие. Поэтому вам больше не следует приходить сюда. Не думайте, что я обиняками прошу вас выйти за меня замуж. Я пытаюсь сделать это совершенно невозможным. Вы знаете, что я такое, знаете, что по возрасту я гожусь вам в отцы. Что я человек ненадежный. Да вы и не любите меня вовсе.
Я сказала, не могу это объяснить. Не найду нужного слова.
— Вот именно, — ответил он. Теперь он отмывал руки бензином. С равнодушным видом, словно хирург в клинике. — Поэтому я прошу вас оставить меня, чтобы я снова мог обрести спокойствие.
Я не отрываясь смотрела на его руки. Была потрясена.
Он сказал, в некоторых отношениях вы старше, чем я. Вы никого по-настоящему не любили. И — может быть — никогда не полюбите. Способность любить… Это не зависит от возраста. Становишься таким же, как в двадцать лет. Страдаешь, как двадцатилетний. Точно так же теряешь голову. Вам может показаться, что я сейчас рассуждаю вполне рационалистично. Это не так. Когда вы позвонили, я чуть в штаны не напустил от волнения. Я — влюбленный старик. Избитый комедийный персонаж. Совершенно вышедший из моды. Даже не смешной.
— Почему вы решили, что я никогда по-настоящему не полюблю?
Он ужасно долго оттирал бензином руки. Потом ответил:
— Я сказал «может быть».
— Мне ведь только двадцать.
— Маленький куст рябины — уже рябина, — ответил он. — Но я и правда сказал «может быть».
— И вы совсем не старый. Дело не в возрасте.
Он взглянул на меня — мне показалось, я причинила ему боль, — улыбнулся и сказал:
— Разумеется, вы хотите оставить мне хоть какую-то лазейку.
Мы пошли на кухню, приготовить кофе — кошмарная тесная кухонька, — и я подумала: все равно не смогла бы решиться жить здесь с ним, принять этот неустроенный быт. Неожиданный приступ злокачественной мещанской трусости.
Он сказал, стоя ко мне спиной:
— Пока вы не уехали, я думал, это всего лишь обычное увлечение. Во всяком случае, заставлял себя так думать. Поэтому и повел себя так. С этой вашей подружкой из Швеции. Чтобы освободиться. Забыть. Но мысли мои возвращались к вам. Снова и снова, по нарастающей. Словно где-то, в северной глуши, зимой, выходишь из дому в сад, ночью. Смотришь на юг. Снова и снова. Понимаете?
— Да.
— Мне нужны вы. Не просто то, другое, — и добавил:
— у вас иногда бывает такой взгляд. Совсем не детский.
— А какой?
— Взгляд женщины, какой вы когда-нибудь станете.
— Хорошей женщины?
— Много лучше, чем просто хорошей.
Не найду слов, чтобы объяснить, как он это сказал. Грустно, почти против воли. Нежно, но с какой-то горечью. И серьезно. Не поддразнивая. И вовсе не сухо, не холодно. Но как-то из самой глубины, из настоящего себя. Все то время, что мы разговаривали, я не поднимала головы. Но тут он заставил меня взглянуть на него, и мы встретились глазами. И в этот момент — я знаю — между нами что-то произошло. Я чувствовала, ощутила словно физическое соприкосновение… И все изменилось. Он высказал то, что думал, и я его поняла.
Он не отводил взгляда, так что мне стало неловко. А он все смотрел. Я попросила, пожалуйста, не смотрите так.
Он подошел, обнял меня за плечи и очень мягко повел к двери. И сказал:
— Ты очень хороша собой, иногда просто красива. Чувствуешь тонко, полна жизни и всяческих стремлений, стараешься быть со всеми искренней и честной. Тебе как-то удается сочетать юность и непосредственность с некоторой старомодностью и резонерством. Ты даже вполне сносно играешь в шахматы. Словом, мне очень хотелось бы иметь такую дочку. Может быть, поэтому ты так нужна была мне все это время.