Послышались шаги, дверь открылась. Вошел стриженный ежиком матрос, за ним еще один, в непременных черных брюках, черной рубашке, черных кедах. Третьим появился Антон. В медицинском халате, застегнутом на спине. Из нагрудного кармана торчат колпачки ручек. Бодряческий говорок, немецкий акцент: ни дать ни взять доктор на утреннем обходе. Он больше не прихрамывал.
— Как самочувствие?
Я оглядел его с головы до пят; спокойно, спокойно.
— Самочувствие отличное. Давно я так не веселился.
Он посмотрел на поднос.
— Хотите еще кофе?
Я кивнул. Он сделал знак второму тюремщику; тот забрал поднос и ретировался. За дверью просматривался длинный проход, а в конце его — лесенка, ведущая на поверхность. Что-то великоват этот резервуар для частного. Антон не отрывал от меня глаз. Я стойко молчал, и некоторое время мы сидели друг против друга в полной тишине.
— Я врач. Пришел вас осмотреть. — Заботливый взгляд. — У вас ведь… ничего не болит?
Я уперся в стену затылком; поглядел на него, не открывая рта.
Он погрозил пальцем:
— Будьте добры ответить.
— Я просто балдею, когда надо мной измываются. Балдею, когда девушка, которую я люблю, поганит все, что для меня свято. А уж когда ваш пакостный дедулька разродится очередной правди-ивой историей, я прям-таки прыгаю от радости. — И гаркнул: — Где я, черт вас дери, нахожусь?
Он, похоже, не особо-то прислушивался; его интересовали не слова, а физиологические реакции.
— Прекрасно, — размеренно выговорил он. — Судя по всему, вы проснулись. — Он сидел, положив ногу на ногу, и разглядывал меня чуть свысока, мастерски подражая врачу, ведущему прием пациентов.
— А куда подевалась эта проблядушка? — Он, кажется, не понял, о ком я. — Лилия. Жюли. Или как ее там.
Улыбнулся:
— Проблядушка — это падшая женщина?
Я зажмурился. У меня начинала болеть голова. Надо держать себя в руках. Тот, кто стоял на пороге, обернулся: по лестнице в конце прохода спускался второй охранник. Вошел в комнату, поставил поднос на стол. Антон налил кофе сначала мне, а потом себе. Матрос передал мне чашку. Антон двумя глотками осушил свою.
— Друг мой, вы заблуждаетесь. Она девушка честная. Очень добрая. И очень смелая. Да-да, — заверил он, увидев мою ухмылку. — Очень смелая.
— Имейте в виду, как только отсюда выберусь, я вам всем такой, мать вашу, праздник организую, что небо с овчин…
Он вскинул руку, успокаивая меня, снисходя к моей горячности:
— У вас мысли путаются. За эти дни мы ввели вам ударную дозу релаксантов.
Я осекся.
— Что значит «за эти дни»?
— Сегодня уже воскресенье.
Три дня псу под хвост; а как же сочинения, будь они неладны? Ребята, учителя… не вся же школа пляшет под Кончисову дудку. Голова моя пошла крутом. Но не от наркотиков — от чудовищного хамства; получается, им плевать и на законность, и на мою работу, и на таинство смерти, — на все общепринятое, устоявшееся, авторитетное. Плевать на все, чем я дорожу; но и на все, чем, как мне до сих пор казалось, дорожит сам Кончис.
Я в упор посмотрел на Антона.
— У вас, немцев, эти шалости в крови.
— Я швейцарец. Моя мать еврейка. Это так, к слову.
Густые, кустистые, угольно-черные брови, озорной огонек в глазах. Поболтав в чашке остатки кофе, я выплеснул их ему в лицо. По халату поползли бурые потеки. Он достал носовой платок, утерся, что-то сказал стоявшему рядом тюремщику. Ни малейшей досады; пожал плечами, взглянул на часы.
— Сейчас десять тридцать… э-э… восемь. Суд назначен на сегодня, и вам надо быть в трезвом уме и твердой памяти. Это, — указал на свой заляпанный халат, — очень кстати. Я вижу, вы готовы к заседанию.
Поднялся.
— К какому заседанию?
— Мы с вами туда скоро отправимся. И вы вынесете нам приговор.
— Я — вам?!
— Да. Вы, наверное, думаете, что эта комната — тюремная камера. Ничего подобного. Эта комната… как по-английски называется кабинет судьи?
— Chambers.
— Вот-вот. Chambers. Так что хорошо б вам… — и показал жестом: побриться.
— Бог ты мой.
— Народу будет порядочно. — Я не верил собственным ушам. — Это придаст вам солидности. — Направился к выходу. — Ну ладно. Адам, — кивком указал на белобрысого, — Адам, — ударение на втором слоге, — через двадцать минут вернется и приведет вас в надлежащий вид.
— В надлежащий вид?
— Не беспокойтесь. Чистая формальность. Это мы не ради вас делаем. Ради себя.
— Кто — «мы»?
— Потерпите немного — и все узнаете.
Рано я выплеснул кофе ему в морду — вот теперь бы в самый раз.
С улыбкой поклонился, вышел из комнаты, охранники — за ним. Дверь захлопнулась, лязгнул засов. Скелет воззрился на меня со стены, будто повторяя по-своему, по-трупачьи: потерпи чуток, и узнаешь. Все, все узнаешь.
Я подкрутил стрелки часов. Ровно через двадцать минут два моих тюремщика вернулись в камеру. В черном их лица казались преувеличенно зверскими, типично фашистскими; а приглядишься — физиономии как физиономии, не добрые и не злые. Блондинчик Адам подошел ко мне вплотную; в руке он нес какую-то нелепую конволютку.
— Пожалуйста… не надо мешать.
Поставив чемоданчик на стол, пошарил внутри; вынул две пары наручников. Я брезгливо вытянул руки назад, он защелкнул наручники на запястьях, пристегнув меня к обоим стражникам. Потом вынул из чемоданчика фигурный кляп из черной резины, вогнутый, с толстым загубником.
— Пожалуйста… я надену. Это не больно. Мы застыли друг против друга в некотором замешательстве. Я заранее решил не сопротивляться — лучше прикинуться паинькой до тех пор, пока не представится случай врезать тому, кто этого в первую очередь заслуживает. Адам нерешительно поднес кляп к моему лицу. Передернувшись, я обхватил зубами черный резиновый валик; его недавно протерли чем-то дезинфицирующим. Адам ловко затянул ремешки у меня за затылке. Вернулся к столу, вытащил из кейса кусок широкого черного пластыря, тщательно прилепил кляп к лицу. Зря я не стал бриться.
Дальнейшие действия Адама повергли меня в изумление. Опустившись на колени, он задрал мне правую штанину до середины бедра, закрепив ее там эластичной подвязкой. Поднял меня на ноги. Сделав успокаивающий жест (не пугайтесь!), через голову стащил с меня свитер, потянул вниз — и тот повис за спиной, маскируя наручники. Расстегнул на мне рубашку до пояса, оголил левое плечо. Достал из конверта две белые ленты в дюйм шириной, к каждой пришита кроваво-красная розочка. Одну повязал вокруг моей правой икры, другую продел под мышку и затянул узел на голом плече. Следующий причиндал — черный кружок пластыря дюйма два в диаметре — прилепил над переносицей, как гигантскую мушку. И, наконец, с выражением неподдельного радушия надел мне на голову объемистый черный мешок. Меня так и подмывало вступить с ним в борьбу; но момент был упущен. Мы двинулись вперед. Стражники блокировали меня с обеих сторон.