Впереди меж развалин показались силуэты с поднятыми руками. Некоторых поддерживали товарищи. Первые пленные. Лица многих из них выжелтила пикриновая кислота. Желтокожие выходцы из полога белого света. Один шел прямо на меня, шатаясь, тряся головой, как во сне, и вдруг свалился в глубокую воронку. Через секунду вылез оттуда на четвереньках, медленно выпрямился. Снова побрел. Иные пленники плакали. Кого-то вырвало кровью, и он замер у наших ног.
А мы стремились к деревне. Очутились на месте, которое некогда было улицей. Разгром. Булыжники, куски штукатурки, сломанные стропила, желтые потеки кислоты. Опять пошел дождь, сырой щебень блестел. Блестела кожа мертвецов. Многие немцы погибли прямо в домах. За десять минут передо мной прошли все мясницкие прелести войны. Кровь, зияющие раны, плоть, разорванная обломками костей, зловоние вывернутых кишок — описываю все это потому лишь, что мои ощущения, ощущения мальчишки, который до сих пор не видел даже мирно умерших в своей постели, были весьма неожиданны. Не страх, не тошнота. Я видел, кого-то рвало. Но не меня. Меня вдруг охватила твердая уверенность: происходящему не может быть оправдания. Пусть Англия станет прусской колонией, это в тысячу раз лучше. Пишут, что подобные сцены пробуждают в новобранце дикую жажду мщения. Со мной случилось наоборот. Я безумно захотел выжить.
…Он встал.
— Я приготовил вам испытание.
— Испытание?
Он ушел в спальню и сразу вернулся с керосиновой лампой, стоявшей на столе во время ужина. Выложил в белый круг света то, что принес с собой. Игральная кость, стаканчик, блюдце, картонная коробочка. Я посмотрел на него через стол; глаза его были серьезны.
— Собираюсь объяснить вам, зачем мы отправлялись на войну. Почему человечество без нее не может. Это материя не социальная и не политическая. Не государства воюют, а люди. Будто зарабатывают право на соль. Тот, кто вернулся, обеспечен солью до конца дней своих. Понимаете, что я хочу сказать?
— Конечно [45] .
— Так вот, в моей идеальной республике все было бы проще простого. По достижении двадцати одного года каждый юноша подвергается испытанию. Он должен явиться в больницу и бросить кость. Одна из шести цифр означает смерть. Если выпадет эта цифра, его безболезненно умертвят. Без причитаний. Без зверств. Без устранения невинных свидетелей. Лишь амбулаторный бросок кости.
— По сравнению с войной явный прогресс.
— Вы так думаете?
— Несомненно.
— Уверены?
— Если б такое было возможно!
— Вы говорили, что на войне ни разу не побывали в деле?
— Ни разу.
Он вытряс из коробочки шесть коренных зубов, пожелтевших, со следами пломб.
— Во время второй мировой их вставляли разведчикам, как нашим, так и вражеским, на случай провала. — Положил один зуб на блюдце, расплющил стаканчиком; оболочка оказалась хрупкой, как у шоколадки с ликером. Но пахла бесцветная жидкость едко и пугающе, пахла горьким миндалем. Он поспешно отнес блюдце в глубь террасы; вновь склонился к столу.
— Пилюли с ядом?
— Именно. Синильная кислота. — Поднял кость и показал мне все шесть граней.
Я улыбнулся:
— Хотите, чтоб я бросил?
— Предлагаю пережить целую войну за единый миг.
— А если я откажусь?
— Подумайте. Минутой позже вы сможете сказать: я рисковал жизнью. Я играл со смертью и выиграл. Удивительное чувство. Коли уцелеешь.
— Труп мой не доставит вам лишних хлопот? — Я все еще улыбался, но уже не так широко.
— Никаких. Я легко докажу, что это самоубийство.
Его взгляд пронизал меня, словно острога — рыбину.
Будь он кем-то другим, я не сомневался бы, что со мной блефуют; но то был именно он, и помимо воли меня охватила паника.
— Русская рулетка.
— Нет, верней. Они убивают за несколько секунд.
— Я не хочу.
— Значит, вы трус, мой друг. — Не спуская с меня глаз, откинулся назад.
— Мне казалось, храбрецов вы считаете болванами.
— Потому что они упорно бросают кость еще и еще. Но молодой человек, который не в состоянии рискнуть единожды — болван и трус одновременно.
— Моим предшественникам вы тоже это предлагали?
— Джон Леверье не был ни болваном, ни трусом. Даже Митфорд избежал этого второго недостатка.
И я сломался. Бред, но как уронить достоинство? Я потянулся к стаканчику.
— Подождите. — Наклонившись, он схватил меня за руку; потом пододвинул ко мне один из зубов. — Я за пшик не играю. Поклянитесь, что если выпадет шестерка, вы разгрызете пилюлю. — Ни тени иронии на лице. Мне захотелось сглотнуть.
— Клянусь.
— Всем самым святым.
Я помедлил, пожал плечами и произнес:
— Всем самым святым.
Он протянул мне кость, я положил ее в стаканчик. Быстро тряхнул, кинул кость. Та покатилась по скатерти, ударилась о медное основание лампы, отскочила, покачалась, легла.
Шестерка.
Не шевелясь, Кончис наблюдал за мной. Я сразу понял, что никогда, никогда не разгрызу пилюлю. Я боялся поднять глаза. Прошло, наверно, секунд пятнадцать. Я улыбнулся, посмотрел на него и покачал головой.
Он опять протянул руку, не отрывая глаз, взял со стола зуб, положил в рот, надкусил, проглотил жидкость. Я покраснел. Глядя на меня, протянул руку, положил кость в стаканчик, бросил. Шестерка. Снова бросил. И снова шестерка. Он выплюнул оболочку зуба.
— Вы сейчас приняли то решение, которое принял я сорок лет назад, в то утро в Нефшапели. Вы поступили так, как поступил бы всякий разумный человек. Поздравляю.
— А что вы говорили об идеальной республике?
— Все идеальные республики — идеальная ахинея. Стремление рисковать — последний серьезный изъян рода людского. Выходим из тьмы, во тьму возвращаемся. Для чего же и жить во тьме?
— Но в этой кости свинец.
— Патриотизм, пропаганда, служебный долг, esprit de corps [46] — что это, если не кости шулера? Есть лишь одна маленькая разница, Николас. За тем столом они — он сложил в коробочку оставшиеся зубы — настоящие. Не Просто миндальный сироп в цветной пластмассе.
— А те двое — как они себя вели?
Он улыбнулся:
— У общества есть еще один способ свести случайность к нулю, лишить своих рабов свободы выбора: убедить их, что прошлое выше настоящего. Джон Леверье католик. И он мудрее вас. Он даже пробовать отказался.