Я взглянул на часы и произнёс самым будничным тоном:
— Уже поздно. Пора по домам.
Нелли понуро тащилась за мной по пустынному гулкому коридору, спускалась следом по лестнице, тяжко вздыхала и что-то бормотала себе под нос.
Мы вышли на улицу. Здесь было холодно, неуютно. Над нами низко, едва не касаясь городских крыш, стремительно мчались чёрные косматые тучи, чем-то похожие на призрачные полчища гуннов. Улица казалась зловещей, за каждым деревом, за каждым столбом мне мерещились угрюмые тени. Бр-рр!
— Не бойтесь, Леднёва. Я вас провожу, — сказал я с отвагой.
— Что вы, Нестор Петрович! Я дойду одна! А вам завтра рано вставать. Ходить по наши души, — отказалась Нелли.
— Нет, Леднёва, иначе я не засну. Буду волноваться: дошли вы или с вами приключилась беда какая. Мало ли кто встретится по дороге.
— Да вы за меня не бойтесь. Я за себя постою, вмажу сама. Вот так! — И она показала наглядно, как поступит со злодеем, — врезала мне кулаком по скуле.
Я еле устоял на ногах. И вспомнил, как шёл недавно по улице, — на проезжей части, на тротуаре стелили новый асфальт, я, осторожно ступая по мягкому, ещё вязкому ковру, переходил на противоположную сторону, и тут меня остановил звонкий девичий голос: «Нестор Петрович!» Из кабины громадного катка мне приветливо улыбалась она, Нелли, махала ладонью в грубой рукавице. Такая же могучая, как и её машина.
— Ну и рука у вас, Леднёва, — сказал я, потирая скулу.
— Нестор Петрович, я тихонечко. Показала, чтобы вы за меня не переживали… Очень больно? — Она проткнула руку и бережно провела по моей щеке. — Давайте, я это место поцелую, и всё пройдёт. Так всегда делала моя мама. — Леднёва потянулась ко мне губами.
— Не надо, Леднёва! Вы меня убедили! Теперь я за вас спокоен, — поспешно заверил я, отшатываясь от доброжелательной ученицы. Не приведи господь, увидит кто-то из школы, попробуй потом объясни.
И всё же я, прежде чем повернуть в свою сторону, ещё некоторое время стоял, смотрел, как она уходит в темноту. Потом из кромешной тьмы донёсся её голос: «Нестор Петрович, спасибо!»
Я сошёл на своей троллейбусной остановке. И сразу мне за ворот упала холодная капля. Начинался дождь. Я выгнулся дугой и замер. Капля поползла по спине, не спеша, тщательно исследуя её рельеф. Наконец она исчезла где-то в моих штанах. С дождём ночной город будто повеселел, будто кончилась томившая его весь день неизвестность и наступила разрядка: так вот оно что — это всего-навсего дождь! Передо мной сверкала моя улица, радушно предлагая пройтись по её мокрым плитам. Совсем кстати в угловом доме загремел марш из оперы «Любовь к трём апельсинам», и я браво зашагал по тротуару.
Дождь не унимался, долбил улицы и крыши с методичностью дятла, но парочки доблестно стояли на своих местах. Я, как обычно, милостиво приговаривал:
— Вольно, вольно!
Парочки ко мне привыкли, некоторые даже здоровались как со старым приятелем.
Из-под раскидистого орехового дерева весело гаркнули:
— На линии, слу-у-шай! Идёт начальник караула!
Я зычно спросил:
— Все ли на местах?
— Все! — дружно ответила улица.
Мне хотелось вот так же дежурить под деревом с девушкой, такой, как… Лина.
Она приходила вновь и вновь и в последний раз оставила записку: зачем-то упорно настаивала на встрече. Неужели эта обманщица не поняла до сих пор: я — человек чертовски гордый! Впрочем, я в этом никогда и никому не признавался, а ей и подавно — был скромен. Пора кончать с игрой в прятки, иначе получается: ко мне ходят, оставляют записки, а я бегаю от Лины, словно последняя кокетка. Надо будет выкроить время и зайти к Лёсику.
Поведать ему по секрету — значит оповестить весь город. И чем строже тайна, тем скорей он её разнесёт по институтским закоулкам и прежде всего вдует в уши именно тем, кому не следует знать в первую очередь. Вот к нему и идут те, кто желает распустить слух. Пошёл к Лёсику и я.
Лёсик третий год учится на четвёртом курсе филфака и живёт в общаге. По своему обычаю, — его он пышно именовал традицией, — он сачковал от первой пары занятий — в эти часы отсыпался или приводил в порядок свои доспехи, потрёпанные в амурных битвах, и потому я нанёс ему визит в начале дня.
И застал его за штопкой носка. В этой невероятно пёстрой паре носков он щеголяет уже второй год. Они — его гордость, импортные носки из Парижа. Лёсик отсалютовал иголкой и показал на свой галстук: «Как? Идёт?»
— «Ты по-собачьи дьявольски красив», — с чувством продекламировал я классические строки. — Может, ты не знаешь, но я человек очень гордый. Более того, и спесив. Невероятно! Я и сам обнаружил только на днях и был удивлён. Но учти: Лине об этом не слова.
— Ты хочешь сказать, я похож на пса? — надулся Лёсик, не заметив брошенного мной жирного куска.
— С этим дружеским текстом Есенин обратился к Джиму, так звали собаку Качалова. Был такой известный артист, — пояснил я, учитывая невежество Лёсика. — А я пришёл тебе сказать: я — оказывается, человек чудовищно гордый и спесивый. Представляешь? Я-то, ещё недавно слывший скромнягой! Теперь стоит меня задеть, самую малость, я сразу в раж: фу-ты ну-ты. Я-то? Каково? Самую малость, и я фу-ты ну-ты. Но Лине ни гу-гу. Усёк?
— Джим? Ну это ещё ничего. Звучит хиппово, хотя и собака, — повеселел Лёсик.
Вдруг он вскочил со стула и проворно проковылял в одном носке к стене, приложился ухом.
— Новенькие. Говорят, перевелись из Львова. Две чувички.
Я слышу, как за стеной переговариваются, возможно обсуждая нас, и хихикают, наверное, учитывая слышимость, прыскают в ладонь. Спрашиваю, гну своё:
— Симпатичные? Впрочем, лично мне, гордецу, не до них. Да будь они хоть с «Мосфильма»! Меня интересую только я! Даже не ожидал сам. Такой теперь я гордец! Неописуемо гордый! Но Лине ни-ни. Не проговорись!
Лёсик сел на стул и смущённо вздохнул:
— Признаться, я их ещё не видел, не дошли глаза. — Он повысил голос: — Я принял ванну, мой друг!
Лёсик кропотливо сооружает себе репутацию светского человека. Между тем он не любит мыться. Это я знаю — два года, здесь же в общаге, мы прожили в одной комнате. Он — неисправимый пижон: обедает в самой дешёвой столовой, ковырять в зубах идёт к дверям лучшего в городе ресторана.
— Я на днях заключил договор с издательством, — громко сказал Лёсик, не сводя со стены охотничьего взгляда. В прошлом году он выдавал себя за киноартиста. — Слушай, Нестор, ты сойдёшь за чемпиона Олимпийских игр Владимира Куца.
Всего четыре месяца тому назад меня забавляло фанфаронство Лёсика, и я порой охотно принимал участие в его проделках, подыгрывал Лёсику. Теперь он был мне неприятен. Но сегодня придётся терпеть: он — моя Коровянская, такой же сплетник, только в масштабах города.