— Не смейте! Не смейте говорить так, Мэри! Я знаю о вас только хорошее. Я не забывал вас все эти годы, потому что вы славная, благородная и храбрая девушка. — Посмотрев на нее, он чуть не прибавил: «И красавица», но удержался и сказал только: — За всю мою жизнь я не встречал такой кротости и самоотверженности. Они мне врезались в память навсегда. Я не могу слышать, как вы себя унижаете.
Она вспыхнула от горячей нежности этих слов и сказала:
— Вы так добры, что всегда хвалите меня, но я этого не заслуживаю. Я только была бы счастлива сделать что-нибудь для Несси и тем искупить свои ошибки.
— Что за старушечьи речи! Сколько вам лет?! — сердито прикрикнул на нее Ренвик. — Двадцать второй? Господи! Да вы еще совсем дитя, перед вами вся жизнь. Все страдания, что вы пережили, забудутся, а счастья настоящего, в полном смысле этого слова, вы и не знали еще. Начните же опять думать о себе, Мэри. Я видел, когда вошел, как вы смотрели на эту картину. Превратите же свою жизнь в целую галерею таких картин, развлекайтесь, читайте все книги, какие можете достать, интересуйтесь всем на свете. Я могу вам найти место компаньонки, тогда вы побываете за границей.
Мэри была против воли увлечена его словами. И мысли ее унеслись в прошлое. Она вспомнила, в какой трепетный восторг приводил ее, бывало, Денис, рисуя ей волшебные картины будущего своими разговорами о Париже, Риме, о путешествиях по обширным неведомым странам. Это было давно, в те дни, когда он открывал перед нею новые горизонты единым взмахом отважной беспечной руки и уносил ее стремглав на ковре-самолете своих образных, веселых речей.
Ренвик с проницательностью, смутившей Мэри, прочел ее мысли и сказал медленно:
— Я вижу, вы все еще думаете о нем.
Она подняла на него глаза с легким огорчением, угадывая, что он неверно истолковал ее молчание. А между тем это было только грустное воспоминание, не больше. Но, чувствуя, что она не может и не должна изменять памяти Дениса, она ничего не возразила.
— Я хотел бы сделать что-нибудь для вас, Мэри, — сказал Ренвик тихо. — Помочь вам стать счастливее. У меня есть кое-какие связи. Вы позволите мне найти вам подходящее место, достойное вас, раньше чем я уеду?
Она вздрогнула при этих словах, внезапно отнявших у нее ощущение тепла и уюта, и пробормотала запинаясь:
— Так вы уезжаете отсюда?
— Да, через полгода примерно. Я буду работать в Эдинбурге над изучением одной специальной отрасли медицины. Мне представляется возможность быть зачисленным там в штат. Это почище сельской больницы! Для меня это большая удача.
Она уже видела себя одинокой, лишенной его мужественной, надежной поддержки, видела, как она тщетно пытается защитить Несси от отца, противопоставляя свои ничтожные силы пьяному безрассудству отца и слабости сестры. И ей в этот миг стало ясно, как много надежд она возлагала на дружбу человека, стоявшего перед ней, как велико ее уважение к нему.
— Это чудесно, что вам представился такой случай, — сказала она тихо. — Вы этого вполне заслуживаете. Я уверена, вас в Эдинбурге оценят так же, как оценили здесь. Нет надобности желать вам успеха.
— Не знаю, — сказал Ренвик, — но я очень доволен. В таком городе, как Эдинбург, приятно жить: он красив, несмотря на свои серые тона. Взять хотя бы улицу Принца осенью, когда в садах листья шуршат под ногами и Замок рыжим силуэтом рисуется на фоне неба, а по Артурову Трону вьется синий дымок и воздух так и звенит, чистый, крепкий, как хорошее вино. Этот город нельзя не любить.
Он весь оживился от воспоминаний и продолжал:
— Конечно, Эдинбург — мой родной город, так что вы должны извинить мое пристрастие к нему. Но, право, там все как-то величественнее, чем в других городах, и красивее, и такое же чистое, как и воздух.
Затаив дыхание, Мэри слушала его, живо представляя себе картину, которую он рисовал, и его самого на фоне этой картины. Она видела, например, не только улицу Принца, но и фигуру Ренвика, шагающего среди ее серых домов и мягких красок дворцового парка.
— Как хорошо вы говорите! Я никогда не была там, но легко могу себе все это представить, — шепнула она.
— Так вы мне позволите найти вам место, раньше чем я уеду? — настаивал Ренвик. — Вам надо уйти из вашего дома.
Мэри видела, что ему очень хочется, чтобы она согласилась, но устояла перед этой заманчивой перспективой. Она сказала:
— Я вернулась сюда по собственной воле, чтобы заботиться о Несси. Я не могу ее сейчас оставить. Последние месяцы ей жилось страшно тяжело, и если я снова уеду, бог знает, что с ней будет.
Ренвик понял, что решение ее непоколебимо, и его охватила глубокая тревога за ее будущее. Он уже видел, как она, несмотря на его вмешательство, гибнет на алтаре своей самоотверженности жертвой необузданного тщеславия отца. Для того ли он спас ее от смерти, чтобы она снова вернулась в ту же обстановку, подверглась той же опасности в другой, еще более страшной форме? Волнение его было так сильно, что оно удивило даже его самого, но, маскируя свои чувства, он сказал весело:
— Я сделаю для Неси все, что в моих силах. Сегодня или завтра повидаю Джибсона. Все, что возможно, будет сделано. Не тревожьтесь о ней так сильно. Поберегите и себя.
Решив, что цель ее достигнута, и не смея больше отнимать у него время, Мэри тотчас поднялась и готовилась уйти. Доктор встал тоже, но не сделал никакого движения к выходу и молча смотрел ей в лицо, на которое теперь, когда она стояла, падал неверный луч бледного мартовского солнца, такой бледный здесь, в глубине комнаты, что он походил на свет луны. Взволнованный, как был когда-то взволнован другой мужчина, глядевший на нее при лунном свете, доктор, затаив дыхание, любовался красотой этого лица, ярко выступавшей в таком освещении и только выигрывавшей от простого, незатейливого наряда. Его воображение одевало эту девушку в атлас цвета блеклой лаванды, видело ее в серебряном сиянии южной луны, в садах Флоренции или на балконе в Неаполе.
Мэри решительно ступила вперед маленькой ножкой в грубом башмаке, направляясь к дверям. Доктору ужасно хотелось удержать ее, но он не находил слов.
— Прощайте, — услышал он ее тихий голос. — И благодарю вас за все, что вы сделали для меня и раньше, и теперь.
— Прощайте, — сказал он машинально, идя за ней в переднюю, сознавая, что она уходит. Он открыл перед ней дверь, смотрел, как она сошла по ступеням, и, испытав вдруг острое чувство утраты, повинуясь порыву, крикнул ей вдогонку поспешно, неуклюже, как школьник:
— Вы скоро придете опять, да?
Потом, стыдясь своей несдержанности, сошел вниз и в объяснение этого возгласа сказал:
— Когда я поговорю с Джибсоном, мне ведь нужно будет сообщить вам результат.
Мэри снова поглядела на него с благодарностью и, проговорив: «Я приду на будущей неделе», — торопливо ушла.
Медленно возвращаясь обратно в дом, доктор удивлялся своему порыву, этому неожиданно высказанному вслух желанию, чтобы Мэри поскорее пришла опять. Сначала он с некоторым стыдом за себя приписал это обаянию ее красоты в том освещении, в котором он видел ее только что у себя в приемной. Но потом он честно признался себе, что это было не единственной причиной его поведения. Мэри Броуди всегда привлекала его удивительной красотой своего внутреннего облика, и жизнь благородной и мужественной девушки вплелась в его существование в этом городе короткой и трагической нитью. С той самой минуты, когда он впервые увидел ее без чувств, в таком печальном состоянии, среди грязи и убожества, как лилию, вырванную с корнем и брошенную на навозную кучу, его привлекли к ней ее юность и беспомощность, а позднее — терпение и стойкость, с которой она, без единой жалобы, переносила долгую болезнь и горе после смерти ребенка. Он ясно видел к тому же, что, хотя Мэри не была больше девушкой, она целомудренна и чиста, как этот свет, что недавно играл на ее лице. Она возбуждала в нем восхищение и живой интерес, и доктор давал себе слово, что поможет ей перестроить жизнь. Но она тайком уехала из города, как только ей позволили силы, вырвалась из той сети осуждения и злословия, которую, должно быть, ощущала вокруг себя. В годы ее отсутствия Ренвик по временам думал о ней. Не раз вставала она в его памяти, тоненькая, светлая, хрупкая, и был во всем ее облике какой-то настойчивый призыв, словно она хотела сказать ему, что нити их жизней снова переплетутся.