Воскресенье. Близится полночь. На сей раз ошибки быть не может: старик умирает. Это чувствуется в атмосфере комнаты, где я сижу у его постели; чувствуется в атмосфере спящего дома, даже в ночи, за его пределами. Весь день ждали развязки, и все вели себя соответственно: Мэрдок и Джейми разговаривали с папой внизу приглушенными голосами; Кейт шикала на своего сынишку, который громко кричал, играя в мяч на заднем дворике; бабушка ходила на цыпочках и пекла гору лепешек. Это называется «ждать конца», и семейство отправилось спать с чувством почтительного разочарования: и как еще только этот старик «тянет», ведь у него было три удара, один за другим, доктор Галбрейт предупреждал, что он недолго проживет. Никто не стал возражать, когда я попросил разрешения провести с ним ночь; все признали за мной это право — я ведь так привязан к нему, да это и удобно: кому же хочется лишать себя ночного сна.
В доме стоит пугающая тишина; хотя я скатал штору и раскрыл окно, теплый воздух беззвездной ночи не приносит облегчения. Дедушка лежит на спине; он уже не храпит, а только еле слышно дышит; щеки у него запали, и рот раскрылся. Прежде чем уйти спать, бабушка обтерла мокрой губкой его обострившееся, почти безжизненное лицо, причесала седые волосы, и на миг передо мной предстала тень того, кто в последний раз во всем своем великолепии появился на выставке цветов. Возраст превратил это тело в развалину, но не сделал жалким.
Я с грустью смотрю на дедушку: как все-таки хорошо, что он решает эту тяжкую проблему самым легким путем; и невольно задумываюсь над тем, что для него, должно быть, наступил сейчас тот момент, когда человек взвешивает ценность жизни, страшный момент прощания с ней, через который все мы пройдем. Каких только безумств, каких прегрешений он ни совершил! Никто лучше меня не знает всех его слабостей и причуд, и я со страхом обнаруживаю в себе, меланхоличном и глупом мальчишке, черты, унаследованные от него. Да, я защищаю их, эти смутные глубины индивидуальности, ибо, подобно дедушке, я уже сомневаюсь в правильности общепринятого житейского кодекса, быть может, эти незаметные, но облагораживающие человека добродетели — не быть мелочным, быть добрым, внушать людям любовь к себе — перевесят сотню пороков.
Очевидно, я задремал у его постели. Разбудили меня какие-то звуки: старик пытался что-то сказать. Я наклонился над ним и сумел разобрать одно слово:
— Вина.
Это не было раскаяние умирающего или обращение к верховному существу. Он имел в виду напиток, к которому издавна привык и в котором сейчас ощутил вдруг острую потребность. Это едва ли пойдет ему на пользу, но ведь не шли ему на пользу и другие его пороки, а поскольку доктор не побеспокоился наложить на вино запрет, я ощупью спустился вниз, в столовую, и отыскал в буфете уже купленную, не без сопротивления папы, бутылку — для тех, кого дедушкина кончина привлечет в наш дом и кто, подобно мистеру Мак-Келлару, «примет участие» в похоронах. Я налил в чашку немного виски — чистого, ибо он терпеть не мог, когда его смешивали с водой, — и подумал о том, какую злую шутку решила сыграть со стариком судьба: ведь он будет пить то, что куплено для его поминок.
А как он обрадовался этому стаканчику виски, которое проглотил с большим трудом. И пробормотал:
— Мясо и вино.
Это были его последние слова. И я усмотрел в этой случайной фразе глубокий смысл, краткий итог всей его жизненной философии.
Часы пробили три, я вздрогнул; от усталости меня клонило ко сну. Старик умирал; минута перехода его в вечность приближалась. Вдруг дверь растворилась и вошла бабушка в чепчике и длинной белой ночной сорочке со свечой в руке — инстинкт крестьянки, которая безошибочно, со священным трепетом чует приближение смерти, привел ее сюда. На этот раз она не стала читать вслух главу из «Благих деяний». Она взглянула на умирающего, потом на меня и молча села на мое место, а я отошел к окну.
Чувствуется близость зари: какие-то предрассветные шорохи, встрепенулась непоседливая птица, начинают смутно проступать очертания трех каштанов. Бабушка великолепно держится. Она боится мрачного призрака, притаившегося сейчас в комнате, боится этого напоминания о том, что и она смертна. Но она очистилась от ненависти. Злоба, враждебность, которые царили в этом маленьком мирке, где жили мы трое, кажутся теперь такими нелепыми и далекими. За последние три месяца дедушка ослабел, а бабушка, напротив, как бы окрепла духом и возвысилась; она не стала сердобольнее, но, с грустью осознав свою роль в жизни, даже полюбила своего давнего недруга.
Да, вот оно. Чего-то не стало. Смерть человека в расцвете сил и здоровья — страшная вещь, противоестественный, ненужный акт. Но этот старик устал. Лодка отчаливает от берега легко, без всплеска. Бабушка смотрит на меня, слегка кивает и встает.
Я гляжу, как она подвязывает отвисший подбородок, кладет монеты — еще один крестьянский обычай — на закрытые глаза. С глубокой печалью всматриваюсь я в это лицо, навеки застывшее в неподвижности. Он уже прибыл туда, где — светло ли там, темно ли, я не знаю — уже не будет совершать безумств; он избавился от всех своих мучителей и преследователей — и прежде всего от самого себя.
Бабушка шепотом велит мне опустить штору. Светает: каштаны более отчетливо вырисовываются за окном, поля выплывают из мрака, на востоке появляется шафранное пятно. Я задуваю свечу. И вдруг с фермы на холме, словно издеваясь над угасшим пламенем, доносится вызывающе дерзкое пение петуха.
Во вторник, вернувшись с кладбища, мы все сидели в гостиной и ели холодную ветчину с яйцами; похороны были хоть и не роскошными, но прошли вполне прилично, ибо, по распоряжению папы, в них принимали участие два лучших гробовщика нашего города. Папа, потирая руки и рассыпаясь в любезностях перед мистером Мак-Келларом, привел его к нам прямо с кладбища. Бабушка сидела справа от юриста, Кейт — слева; Мэрдок и Джейми — в дальнем конце стола, рядом со мной; Адам с папой — во главе стола.
— По-моему, все прошло отлично. — Папа вопросительно заглядывал в глаза мистеру Мак-Келлару, страстно желая услышать его одобрение. — Прошу вас, скушайте парочку яичек. Мне не хотелось устраивать видимость богатых похорон. С другой стороны, я люблю, чтобы все было вполне благопристойно. К тому же в некотором смысле — вы, надеюсь, меня поймете — он этого заслужил.
Все ждали, что скажет юрист. А он, принимая чашку из рук Кейт, сухо заметил:
— Я думаю, что похороны прошли как должно.
Папу слегка передернуло: уж очень ему было досадно, что мистер Мак-Келлар не любит его. И он с благодарностью взглянул на Адама, когда тот заметил:
— Лучшего и желать нельзя.
Мак-Келлар пожал широкими плечами.
— Когда человек переходит за этот рубеж, ему уже все равно.
Папа и Адам обменялись понимающим взглядом, как бы скрепляя свой союз против этого угрюмого пришельца. Хотя Адам приехал только сегодня утром, он уже успел успокоить папу, заверил его, что с домом все обстоит благополучно — вполне возможно, что его удастся продать школе с интернатом, — спокойно предложил чек, а когда папа заколебался, так же спокойно разорвал его, — словом, настолько завоевал доверие папы, что по пути домой они уже тихонько обсуждали в кебе «сферы» возможного приложения нового папиного капитала — денег за страховку, которые, наконец, он должен получить.