Глаза тоже начинают светиться красным, еще больше выпучиваются, а потом взрываются, вываливаясь из орбит. Улыбка Кэмми становится шире, рот так растягивается, что трескаются губы, по подбородку течет кровь. Безглазая Кэмми бросает винтовку на пол, вытягивает руки перед собой и делает шаг вперед. Руки ее хватают воздух. Джонни думает, что никогда в жизни он не видел ничего более отвратительного.
— Тэк, — изрекает гортанный голос, не имеющий ничего общего с голосом Кэмми. — Тэк cue вон! Тэк, ах лах! Ми хим ен тоу! — Пауза, а затем скрипучим, нечеловеческим голосом, который Джонни не забыть до конца жизни (он знает, что теперь будет слышать его в кошмарах), демон, вселившийся в Кэмми, добавляет:
— Я знаю вас всех. Я вас всех найду. Я выслежу вас. Тэк! Ми хим ен тоу!
Череп Кэмми начинает раздуваться, он становится похож на шляпку гигантского гриба. Глазницы вытягиваются, превращаясь в щелочки, нос выдается вперед, становясь похожим на хобот с длиннющими ноздрями.
“Да, — думает Джонни, — Одри не ошиблась. Только Сет мог уживаться с Таком. Сет или кто-то похожий на Сета. Человек необычный. Потому что…”
Закончить эту мысль он не успевает, потому что голова Кэмми Рид лопается, как гнилой арбуз. Горячие ошметки, в которых еще пульсирует жизнь, летят Джонни в лицо.
Крича, на грани безумия. Джонни обеими руками стирает кровавую мерзость. Из далекого далека, как бывает, когда собеседник на другом конце провода опускает телефонную трубку, он слышит крики Стива и Синтии. А потом ослепительный свет наполняет комнату. Джонни поначалу думает, что это еще один взрыв, только беззвучный, который кладет конец их жизням. Но как только его глаза, еще залитые кровью Кэмми, начинают прочищаться. Джонни понимает, что это не взрыв, а солнечный свет, сильный, яркий свет второй половины летнего дня. С востока доносятся раскаты грома, совсем уже и не страшные. Гроза прошла. Она спалила дом Хобартов (в этом Джонни уверен, до него доносится запах пожарища), а потом отправилась дальше в поисках новых жертв. И тут Джонни слышит те самые звуки, которых все они ждали с таким нетерпением: вой сирен. Полиция, пожарные машины, “скорая помощь”, возможно, даже Национальная гвардия. Какая разница. На текущий момент сирены Джонни до лампочки.
Гроза прошла.
Джонни думает, что закончилось и время регуляторов.
Он тяжело опускается на стул и смотрит на тела Одри и Сета. Они напоминают ему о бессмысленно погибших в Джонстауне, что в Гайане. Руки Одри все еще обнимают Сета, а его худенькие ручонки обвиваются вокруг ее шеи.
Джонни смахивает со щек кусочки костей, ошметки мозга и плачет.
Из дневника Одри Уайлер:
31 октября 1995 г.
Снова дневник. Вот уж не думала, сто снова возьмусь за него. Наверное, постоянно вести его мне не удастся, но, когда пишешь, сразу успокаиваешься.
Сет подошел ко мне сегодня утром и спросил с помощью слов и жестов, может ли он, как и другие дети, пройтись по округе, требуя откупа. Никаких следов Тэка я не обнаружила, а когда он — Сет, я ни в чем не могу ему отказать. Я постоянно помню о том, что виновник происходящего совсем не Сэт. Потому-то все это так ужасно. Мне отрезаны все пути. Некуда бежать. Наверное, вряд ли кто поймет, что я хочу этим сказать. Я не уверена, что понимаю сама. Но я это чувствую. Господи, да никуда я не бегу.
Я ответила Сету, что нет проблем, мы пойдем требовать откупа, грозить, что заколдуем, и всласть повеселимся. Ковбойский костюм, сказала я, мы можем соорудить из подручных средств, а вот если он хочет вырядиться мотокопом, нам придется зайти в магазин.
Сет замотал головой еще до того, как я закончила. Он не хотел наряжаться ни ковбоем, ни мотокопом. Мне показалось, что я вижу ужас в его глазах. Думаю, ковбои и полицейские из будущего ему надоели.
Остается только гадать, знает ли об этом Тэк.
Я спросила, кем Сет хочет нарядиться, если не желает становиться ковбоем, Охотником Снейком или майором Пайком. Он замахал одной рукой и запрыгал по комнате. Присмотревшись к его пантомиме, я поняла, что он с кем-то рубится на саблях.
— Ты хочешь нарядиться пиратом? — спрашиваю я, и его лицо освещает счастливейшая из улыбок.
— Пи-ат, — отвечает он, а потом с усилием заставляет себя произнести слово правильно. — Пи-рат!
Я повязала ему голову шелковым платком, на ухо повесила желтую клипсу, из старой пижамы Херба соорудила панталоны. Тушью для глаз нарисовала бороду, помадой — шрам, и с игрушечной саблей (я заняла ее у соседки, Кэмми Рид, кто-то из ее близнецов в детстве тоже наряжался пиратом) Сет превратился в настоящего морского волка. А когда мы вышли с ним на Тополиную улицу, а потом прошлись Гиацинтовой, он ничем не отличался от остальных гоблинов, ведьм и пиратов. Вернувшись домой, Сет разложил полученный сладости на полу в гостинной (в “берлогу”, чтобы посмотреть телевизор, он не заходил весь день, Тэк, должно быть, глубоко спит где-то внутри; как бы я хотела, чтобы Тэк сдох, но на это надежды нет) и любовно перебирал их, словно перед ним лежали настоящие пиратские сокровища. Потом он обнял меня и поцеловал в щеку. Такой счастливый.
Будь ты проклят, Тэк. Будь проклят.
Будь проклят, и я надеюсь, что ты умрешь.
16 марта 1996 г.
Какой же ужасной выдалась последняя неделя. Тэк главенствует, и власть его, похоже, все больше укрепляется. Везде тарелки, стаканы с пленкой шоколадного молока, не дом, а помойка. Появились муравьи! Господи, муравьи в марте! Видно, в этом доме живут лунатики. А может, так оно и есть?
Мои соски горят огнем, столько я их щипала по желанию Тэка. Я, разумеется, знаю почему. Он зол, потому что не может сделать того, что хочет, с его версией Кассандры Стайлз. Я его кормлю, я покупаю ему мотокоповские игрушки и комиксы, которые потом еще должна читать (Сет читать не умеет), но для другого я не гожусь.
В общем, большую часть недели я провела с Джэн.
А сегодня, когда я хотела немного прибраться (в другие дни у меня на это не было сил), я разбила любимое мамино блюдо. Тэк тут ни при чем. Я взяла блюдо с маминой полки в столовой, где оно всегда стоит, хотела протереть тряпкой, а оно выскользнуло у меня из пальцев, упало на пол и разбилось. Поначалу я подумала, что вместе с ним разбилось и мое сердце. Конечно, дело не в блюде, хотя я очень любила его. Блюдо это олицетворяло всю мою несчастную жизнь. Дешевый символ, как сказал бы наш сосед Питер Джексон. Дешевый и сентиментальный. Наверное, он прав, но, когда нам плохо, откуда взяться богатому воображению?