Жозефина знала об этом не так уж много; она только оплакивала его отсутствие, вот и все. Жозефина считала его святым. Она лишь слышала, что аббат поссорился с моей мачехой и после этого уехал в Берне, где получил приход.
По ее словам, это произошло три месяца назад, и с тех пор священника не видели в Жювиньи. Его заменил молодой викарий, назначенный по рекомендации аббата Морена.
На следующий день после нашего возвращения домой, около двух часов пополудни, меня попросили примерить новые платья, отличавшиеся от тех, что я носила в пансионе.
Я спросила у Жозефины, в чем дело, но она напустила на себя таинственный вид и сказала, чтобы я узнала об этом у мачехи.
Когда я обратилась за разъяснениями к госпоже де Жювиньи, она ответила, что я уже не ребенок, а девушка и, следовательно, должна одеваться согласно своему возрасту.
Впрочем, по своему кокетству я была очень довольна такой переменой. Теперь вместо серого в голубую полоску узкого прямого платья пансионерки я надела прелестное открытое платье — из муслина, с вышивкой и оборками.
Меня принарядили, потому что в тот день ждали гостей.
Бегая по парку, я была настороже и все время прислушивалась.
Около четырех часов пополудни раздался стук колес подъезжавшего экипажа.
Спрятавшись за деревьями, я подглядывала, чья карета минует ворота и поедет по липовой аллее.
Я увидела очень изящную коляску и небрежно раскинувшегося в ней господина. На вид ему было лет тридцать; у него было красивое, несколько строгое, быть может, лицо, окаймленное холеной темной бородкой. Мужчина был одет просто, но элегантно.
Экипаж остановился у крыльца, и незнакомец легко спрыгнул на землю. Мачеха поспешила ему навстречу и даже спустилась по лестнице до нижней ступени.
Я заметила, выглядывая из своего укрытия, что гостя принимают чрезвычайно любезно.
Затем он и мачеха направились в дом.
Вскоре я услышала свое имя и узнала голос Жозефины.
Я побежала в глубь парка и отозвалась, лишь когда была довольно далеко от липовой аллеи, чтобы меня не заподозрили в излишнем любопытстве.
Наконец, я решилась показаться и вышла на одну из аллей. Кормилица заметила меня и, тяжело дыша, поспешила мне навстречу.
«Пойдемте, мадемуазель, — воскликнула она, — ради Бога, пойдемте скорее! Вас повсюду ищут и кричат во все горло уже десять минут».
«Я здесь, милая Жозефина, — ответила я, — я здесь».
«Конечно, вы здесь, мадемуазель, но в каком виде! Ваше платье помялось, волосы растрепались — и все это, когда вас хочет видеть один красивый господин».
«Что ты говоришь! Ты думаешь, я поверю, что тот человек в коляске приехал ко мне?»
«К вам и госпоже де Жювиньи. Кстати, признавайтесь, вы уже видели этого господина?»
«Да, издали, сквозь деревья», — ответила я, смутившись, что меня все же уличили в любопытстве.
«Ладно, пойдемте скорее… Ох, скверная девчонка!»
Жозефина последовала за мной, а вернее — стала подгонять меня вперед.
Когда мы подошли к крыльцу, я запыхалась.
«Ради Бога, — попросила кормилица, — приведите себя в порядок. Глядя на вас, можно подумать, что вы, как пансионерка, только что скакали через веревочку!»
«Даже если бы я скакала через веревочку, — заметила я, — что тут плохого?»
«Замолчите! — вскричала Жозефина, — ведь вы барышня на выданье!»
Все эти меры предосторожности окончательно меня заинтриговали. Особенно я разволновалась от последних слов кормилицы, и мое сердце забилось сильнее.
Мне очень хотелось спрятаться, а не идти в гостиную.
Возможно, я поддалась бы своему порыву, но внезапно раздался резкий звук колокольчика.
Я услышала, как кто-то из слуг поспешил на зов.
«Когда же, наконец, появится эта девчонка?» — вскричала мачеха с нетерпением.
«Какая девчонка, сударыня?» — осведомился лакей.
«Мадемуазель Эдмея, кто же еще!»
«Она здесь, в прихожей, с госпожой Готье».
Я снова затряслась от страха и собралась убежать, но Жозефина удержала меня.
«Приведите ее!» — приказала госпожа де Жювиньи.
Отступать было поздно, вдобавок кормилица подталкивала меня вперед, повторяя:
«Ступайте же, ступайте!»
«Вот и я, сударыня», — сказала я, превозмогая себя, чтобы вежливо отвечать мачехе и, главное, подчиниться ей.
Лицо госпожи де Жювиньи, вначале смотревшей на меня весьма сердито, прояснилось; когда же она взяла меня за руку и подвела к незнакомцу, от ее раздражения не осталось и следа.
«Следует извинить девочку, сударь, она так молода!..» — заметила мачеха.
И тотчас же, не дав мне опомниться, она продолжала:
«Сударь, я имею честь представить вам мадемуазель Эд-мею де Жювиньи».
Затем, обращаясь ко мне, она сказала:
«Господин Эдгар де Монтиньи».
— Так это же ваш первый муж! — воскликнул я.
— Он самый, — отвечала г-жа де Шамбле.
— О, продолжайте, сударыня, продолжайте! — вскричал я. — Вы даже не представляете, с каким интересом я вас слушаю.
— В тот же вечер, когда господин де Монтиньи уехал, — продолжала г-жа де Шамбле, — мачеха сказала, что этот дворянин оказал мне честь, сделав предложение, и она не видит повода для отказа, так как жених богат и занимает подобающее положение в обществе.
Однако истинная причина заключалась в другом: госпоже де Жювиньи исполнилось только двадцать семь лет, а у нее была падчерица пятнадцати лет, которую посторонние люди могли принять за ее собственную дочь, что как бы прибавляло мачехе лет. Поэтому ей было неприятно держать возле себя более юную особу, хотя она и понимала, что я еще слишком молода для брака.
Я привыкла, что со мной не считаются, и отвечала госпоже де Жювиньи, что она вольна поступать как ей угодно, поскольку мне известно, что мой долг — повиноваться, и я покорюсь ее воле.
Казалось, мое смирение чрезвычайно обрадовало мачеху; она принялась всячески расхваливать господина де Монтиньи, утверждая, что я стану с ним самой счастливой женщиной на свете, а затем отправила меня спать, как будто я все еще была маленькой девочкой и речи о свадьбе вообще не шло.
Я снова безропотно подчинилась. Вернувшись к себе, я встретила добрую Жозефину, которой, словно матери, можно было излить свою душу.
Вся в слезах, я бросилась в объятия кормилицы.
Жозефина была в курсе дела.
Прежде всего она дала мне возможность выплакаться, так как, очевидно, в таком состоянии я не могла внять доводам разума, какими бы здравыми они ни были. Наконец, когда я немного успокоилась, кормилица прямо спросила меня, считаю ли я господина де Монтиньи некрасивым, словно это было самое главное.