Book.

Я заиграл начало речитатива «Il dolce suono mi colpi di sua voce!» [12] , и Эдмея запела.

Первые звуки, слетевшие с уст графини, не произвели на меня ожидаемого впечатления. Чувствовалось, что у г-жи де Шамбле превосходная подготовка и великолепный слух, но, казалось, она не владела голосом, упорно не желавшим звучать в полную силу. Манерой исполнения графиня напоминала Персиани, но, признаться, я предпочел бы, чтобы она пела с чувством, как Малибран, а не выводила искусные трели, подобно госпоже Даморо.

Эдмея исполнила арию «Casta Diva» [13] Беллини и рондо из «La Cenerentola» [14] . По мере того, как она пела эти три арии, ее голос окреп, но я заметил, что она старается приглушить его. После грустной и торжественной арии графиня выбрала рондо из «La Cenerentola», чтобы унять волнение, готовое вырваться наружу.

Затем она подошла ко мне и положила руку на мое плечо, как бы останавливая меня.

— Господа, — произнесла Эдмея, прерывая крики одобрения, сопровождавшие последние такты музыки Россини, — я не хочу больше злоупотреблять вашей любезностью. Я уверена, что вы сгораете от желания закурить. Я отпускаю вас; курите, играйте в бильярд — вы найдете сухие сигары в курительной комнате рядом с гостиной. Не составите ли вы компанию этим господам? — спросила она, обращаясь ко мне.

— Увы, сударыня! — ответил я. — К сожалению, я не выношу сигары и обожаю музыку. Поэтому я прошу вашего позволения держаться подальше от курительной комнаты и как можно ближе к фортепьяно.

— В таком случае, оставайтесь. Помните, как и другие господа, что вы в гостях у друга и ведите себя непринужденно. Считайте, что госпожи де Шамбле во время охоты больше нет; просто в доме стало одним охотником больше.

Гости вышли, и мы остались одни.

— Друг, — сказала Эдмея, протягивая мне руку для поцелуя, — когда я начала петь, я подумала о том, что надо беречь сердце для тех, кого любишь. Поэтому, вопреки своим словам, я пела не для себя, а для всех. А теперь, если хотите, я спою только для нас двоих.

— Вы говорили, что у вас в репертуаре множество дивных вещей.

— Я собиралась спеть одну песню, — продолжала Эдмея, — но спохватилась и сказала себе: «Если я подарю свою радость и боль, свой смех и слезы, что тогда останется человеку, который вправе делить со мной слезы — и смех, боль и радость?» Поэтому я сохранила для вас лучшую часть души и теперь хочу отдать ее вам без остатка. Уступите мне место за фортепьяно: я должна спеть это под собственный аккомпанемент.

— А что вы собираетесь исполнить?

— В этой песне — скорбь моего сердца и мечты моей души.

— Кто написал слова и музыку?

— Поэт и композитор неизвестны. Впрочем, эти слова непохожи на стихи, а мелодия слагается не из обычных нот. Представьте стоны ветра, вздохи эоловой арфы, ропот листьев, отрывающихся от дерева и слетающих вниз в октябрьскую ночь, и вы получите именно то, что сейчас услышите.

— Я слушаю с благоговением.

— Это напомнит вам вашего любимого Шекспира.

— Лучшего мне и не надо.

— Что ж, слушайте.

Пальцы графини забегали по клавишам, и полилась упоительно-печальная мелодия. Затем она запела, и ее голос, звучавший отрешенно от всего земного, показался мне совершенно отличным от того, который я недавно слышал:

«Что делаешь ты здесь, Офелия, сестренка?»

«Люблю я собирать цветы порой ночной».

«Но отчего, дитя, дрожит твой голос тонкий?»

«Спросите у ручья, ведь плачет он со мной».

«Зачем приходишь ты сюда в часы заката,

Все на воду глядишь, и взор твой так уныл,

Кувшинку ли сорвать, оплакать ли утрату?»

«Увы! Отец мой мертв, а милый изменил.

Моя душа давно в долину сновидений

Ушла вслед за отцом, чтоб обрести покой,

И в полночь вновь манят меня родные тени

В край призрачной любви и смерти дорогой».

Эдмея говорила правду: это были не музыка и стихи, а жалобы, стон, ропот, нечто смутное, блуждающее и ускользающее, даже граничащее с бредом. Такие стихи пишутся для себя; такие песни женщина поет, когда уверена, что в доме никого нет, либо когда рядом с ней верный друг, от которого у нее нет ни секретов в душе, ни тайн в сердце.

Если бы я еще не знал, что Эдмея любит меня, песня сказала бы это за нее.

— О милая Эдмея, — прошептал я, — я не смею признаться, что мне хотелось бы поцеловать вас в губы — это было бы чересчур большое счастье, но я жажду слушать ваш голос, взлетающий к Небу, и вдыхать исходящий от вас опьяняющий аромат. Еще пожалуйста, еще, спойте что-нибудь свое!

— Берегитесь! — воскликнула графиня. — Если я спою вам что-либо написанное не в пору грусти, а в порыве отчаяния, я рискую опечалить вас на целую неделю. Будучи не в силах светить своим друзьям, как солнце, я не хотела бы омрачать им жизнь, как туча.

— Будьте тем, чем пожелаете, только спойте.

— Значит, вы не боитесь скорбных глубин, куда мы погружаемся от безысходности?

— Эдмея, я хочу посетить все те места, где вы бывали без меня, так же как отныне я буду следовать за вами повсюду, клянусь вам.

— Что ж, в таком случае, слушайте.

Руки графини снова опустились на клавиши, и те издали горестный заунывный стон, напоминающий звуки заупокойного благовеста. Почти тотчас же ее голос заглушил музыкальное сопровождение.

— Это плач! — прошептала Эдмея и принялась не петь, а скорее исполнять речитативом на старинный лад:

Наверно, проклят тот злодейкою-судьбою,

А может, покарал его за что-то Бог,

Кто в неурочный час, став жертвой роковою

Случайности слепой, живым в могилу лег.

И все же на земле ужасней нет страданья,

Судьбы печальней нет, чем жребий горький мой —

В расцвете лет своих и вопреки желанью

Ходячим трупом быть с умершею душой!

Она сказала правду: ныряльщику Шиллера не доводилось видеть в бездонных пучинах Харибды столько ужасных бесформенных образов, какие предстали передо мной в этой бездне отчаяния.

— О! Ради Бога, Эдмея, — взмолился я, — не заканчивайте так! Вы навеяли на меня печаль — мне даже кажется, что нас ждет беда!

— Что я вам говорила, бедный друг? Вы хотели измерить глубину человеческого страдания, но разве вам неизвестно, что в море не всегда можно достать до дна? Вы оказались как раз в одном из таких мест, но я пожалею вас. Ну, горе-ныряльщик, живо на поверхность, иначе вы задохнетесь, пробыв всего минуту в той удушливой атмосфере, где я провела столько лет! Дышите, друг мой, дышите полной грудью; кругом — столько воздуха и света!..