Путешественник, решивший в конце года 1628-го от Рождества Христова провести по делам или для собственного удовольствия несколько дней в столице королевства Лилий, как поэтически выражались в ту эпоху, мог по рекомендации или без таковой с уверенностью остановиться в гостинице «Крашеная борода», расположенной на улице Вооруженного Человека: можно было не сомневаться, что у метра Солея его ждет хороший прием, хороший стол и хороший ночлег.
Немногим более двух лет назад прежний хозяин, Клод Сиприен Меланжуа, чье имя произносилось в квартале с уважением, уступил свое заведение за тысячу пистолей новому владельцу метру Блезу Гийому Солею. Тот без всякого уважения к вековым правам ласточек вить гнезда снаружи, а пауков — ткать свою паутину внутри, как только акт продажи был подписан, пригласил художников и обойщиков, распорядившись очистить фасад и обставить комнаты своей гостиницы.
Кумушки с улицы Сент-Круа-де-ла-Бретонри и улицы Белых Плащей, вследствие почтенного возраста обладавшие качествами сивилл, в первое время качали головами и пророчили, что все эти украшательства принесут несчастье дому, к виду которого клиентура успела привыкнуть за несколько веков. Но, к великой досаде сплетниц и крайнему изумлению тех, кто считал их прорицательницами, зловещие предсказания не сбылись. Напротив, заведение процветало благодаря новой, ранее незнакомой клиентуре, которая, не в ущерб прежней, увеличила — мы бы сказали даже удвоила — доходы гостиницы «Крашеная борода», по сравнению с тем временем, когда ласточки спокойно устраивали там свои гнезда в углах оконных проемов, а пауки не менее спокойно ткали свою паутину по углам комнат.
Но мало-помалу эта великая тайна начала проясняться: пронесся слух, что г-жа Марта Пелажи Солей, особа весьма сообразительная, весьма ловкая, весьма приятная, еще молодая и хорошенькая — ей было не больше тридцати лет, — приходилась молочной сестрой одной из самых влиятельных придворных дам, и эта дама из своих средств (или из средств другой, более могущественной дамы) ссудила метра Солея необходимой для обзаведения суммой; кроме того, эта молочная сестра рекомендовала гостиницу «Крашеная борода» знатным иностранцам, и тех стали часто видеть на до того весьма подозрительных улицах квартала Веррери и улице Сент-Авуа.
Что было правдой, что ложью в этих разговорах, мы узнаем из продолжения нашей истории. А пока посмотрим, что происходит в нижнем зале гостиницы «Крашеная борода» 5 декабря 1628 года (то есть через четыре дня после возвращения кардинала де Ришелье со знаменитой осады Ла-Рошели — ее описание стало одним из эпизодов нашего романа «Три мушкетера») около четырех часов пополудни — иными словами, в пору, когда узкую улицу Вооруженного Человека с ее высокими домами начинают окутывать сумерки.
В зале находился всего один посетитель, но, будучи завсегдатаем этого заведения, он поднимал такой же шум и занимал столько же места, сколько четверо обычных гостей. Он опорожнил уже один кувшин вина и половину второго; разлегшись на трех стульях, он развлекался тем, что колесиками шпор превращал в труху солому четвертого стула, а своей дагой старательно вырезал на поверхности стола нечто вроде миниатюрного поля для игры в классы. Рапира, эфес которой находился у него под рукой, опускалась вдоль его бедра и исчезала меж скрещенных ног подобно ужу. Этому человеку было тридцать шесть — тридцать восемь лет; свою шляпу он повесил на оконный шпингалет, и в последнем луче дневного света, пробивавшемся сквозь узкие ромбовидные стекла со свинцовыми переплетами, можно было хорошо разглядеть его лицо: черные волосы, такие же брови и усы, загорелое лицо южанина; жесткий взгляд; насмешливые губы, которые, приоткрываясь движением, похожим на оскал тигра, позволяли увидеть сверкающую белизну зубов; прямой нос и выступающий подбородок говорили о воле, граничащей с упрямством, тогда как изгиб нижней челюсти был таким же, как у хищных животных, что свидетельствовало о той безоглядной храбрости, за которую не приходится благодарить ее обладателя, ибо она оказывается не результатом свободной воли, а проявлением плотоядного инстинкта. В целом его лицо, достаточно красивое, изобличало грубую откровенность, что заставляло опасаться со стороны человека с такой физиономией вспышек ярости и буйства, но не позволяло считать его способным на двуличие, хитрость или предательство. Одет он был, как и все небогатые дворяне той поры, в полуцивильный, полувоенный костюм; на нем был суконный камзол с широкими рукавами, рубашка с напуском, широкие штаны и сапоги буйволовой кожи, отвернутые ниже колен. Все это было чистым, но не роскошным, а в сочетании с развязностью этого человека казалось даже не лишенным элегантности. Метр Солей, без сомнения опасаясь вызвать приступ ярости, на что его гость казался весьма способным, два или три раза входил в нижний зал, не позволяя себе, однако, ни малейшего замечания по поводу уничтожения мебели, чем, казалось, всецело был поглощен его посетитель, и лишь улыбаясь каждый раз со всею возможной приятностью, что, впрочем, было нетрудно достойному трактирщику, чья физиономия была настолько же благодушной, насколько лицо гостя было переменчивым и раздражительным. Однако при третьем или четвертом появлении в зале метр Солей не удержался и заговорил со своим завсегдатаем.
— Что же, сударь мой, — сказал он подчеркнуто благожелательным тоном, — кажется, вот уже несколько дней в делах у вас застой; если так будет продолжаться, эта славная Забавница, как вы ее называете (и он указал пальцем на шпагу собеседника), рискует заржаветь в ножнах.
— Ну да, — насмешливо ответил гость, — ты беспокоишься о десяти или двенадцати кувшинах вина, за которые я тебе должен?
— О Господи Иисусе, сударь! Если бы вы были мне должны за пятьдесят или даже за сто кувшинов, клянусь вам, я ничуть бы не беспокоился! Нет, я слишком хорошо узнал вас за те полтора года, что вы посещаете мое заведение, чтобы иметь глупость вообразить, будто я потеряю на вас хоть денье. Но вы знаете: в любом ремесле есть подъемы и спады, и возвращение его высокопреосвященства кардинала-герцога неизбежно заставит шпаги провисеть на гвозде несколько недель. Я говорю «несколько недель», потому что ходит слух, будто он ненадолго заглянул в Париж и отправится вместе с королем вести войну по ту сторону гор. Если это так, то все будет, как оно было во время осады Ла-Рошели: к дьяволу эдикты! — и экю снова дождем хлынут в ваш кошелек.
— Вот тут-то ты и ошибаешься, друг Солей, ибо позавчера вечером и вчера утром я работал как обычно, честь по чести; кроме того, поскольку сейчас всего лишь четыре часа пополудни, я надеюсь найти какого-нибудь хорошего клиента, прежде чем совсем стемнеет. А когда стемнеет, то, коль скоро госпожа Феба в полной силе, я рассчитываю наверстать ночью то, что не удалось днем. Что же до экю, которые так занимают тебя, причем не из-за моих интересов, а из-за твоих собственных, то ты видишь или, вернее, слышишь (и гость заставил содержимое своего кармана издать гармоничный звон), что в кошельке есть кое-что и не так он пуст, как тебе кажется; если я не улаживаю мои счеты с тобой hie et nunc*, то просто-напросто хочу, чтобы за меня заплатил первый же дворянин, кому потребуются мои услуги. И может быть, — беззаботно продолжал гость метра Солея, нагнувшись к окну и уперев лоб в стекло, — может быть, рассчитается с тобой за меня как раз вот этот человек, что идет со стороны улицы Сент-Круа-де-ла-Бретонри, задрав голову и явно высматривая вывеску «Крашеной бороды»; он ее заметил и более чем доволен этим. Так что исчезайте, метр Солей; поскольку очевидно, что этот дворянин хочет говорить со мной, возвращайтесь к вашим шпиговальным иглам и дайте людям шпаги побеседовать об их маленьких делах. Кстати, позаботьтесь об освещении: здесь через десять минут будет темно, как в печи, а я люблю видеть тех людей, с кем веду переговоры.