И чтобы не плестись в хвосте других сюзеренов, она во всеуслышанье признала себя более ему обязанной, нежели другие, и в то время как ей грозили с одной стороны — французские войска в Риме, а с другой — Римская республика [69] , через своего любовника, первого министра Актона, попросила у короля для Нельсона патент на титул герцога Бронте — то есть одного из тех трех циклопов, что ковали громы и молнии, — с тремястами тысяч фунтов стерлингов годовой ренты [70] . Король, даровав ему титул, оставил себе право вручить Нельсону шпагу, подаренную Людовиком XIV своему сыну Филиппу V, когда тот уезжал принимать испанский престол, а от Филиппа V перешедшую к его сыну Дону Карлосу перед его отправлением в поход на Неаполь.
Помимо своего исторического значения, которое бесценно, эта шпага, которая, по завещанию Карла III, должна была переходить только во владение защитников и спасителей Сицилийского двора, была оценена, по причине бриллиантов, щедро усыпавших ее, в пять тысяч фунтов стерлингов, или в двадцать пять тысяч франков на наши деньги.
Что же до королевы, то она припасла для Нельсона подарок, с которым не шли ни в какое сравнение все милости и титулы земных королей: она собиралась подарить ему Эмму Лионна, предмет его пятилетних страданий и пылких грез.
И потому в утро того дня, когда ожидался въезд Нельсона в Неаполь, она сказала Эмме Лионна, откидывая ее каштановые волосы и касаясь губами ее лица, на первый взгляд столь чистого и открытого, что его можно было принять за лик ангела:
— Моя любимая Эмма, для того чтобы я оставалась королем, и, следовательно, чтобы ты оставалась королевой, нужно, чтобы этот человек принадлежал нам, а чтобы он принадлежал нам, нужно, чтобы ты принадлежала ему.
Эмма опустила глаза и молча, схватив руки королевы, покрыла их страстными поцелуями.
Объясним, каким образом Мария-Каролина могла обратиться с такой просьбой или, точнее, отдать подобный приказ леди Гамильтон, супруге английского посла.
Эмма была дочерью бедного уэльского крестьянина. Она не знала ни своего возраста, ни места своего рождения. Самым далеким и ранним ее воспоминанием была девочка трех или четырех лет, одетая в платье из грубого холста, босоногая, кремнистой дорогой идущая под звуки грозы из северной страны, крепко держась своими ледяными ручками за платье матери, бедной крестьянки, которая всегда ее брала на руки, когда та слишком утомлялась или когда надо было перейти ручьи, преграждавшие путь.
Она навсегда запомнила холод и голод, сопровождавшие их в этом переходе.
Она помнила и то, как они проходили по улицам города и ее мать останавливалась перед дверями какого-нибудь большого дома или перед дверью булочной и умоляющим голосом просила подать ей несколько монет, в чем ей всегда отказывали, или хлеба, в чем не отказывали почти никогда. Наконец две странницы дошли до маленькой деревни в графстве Флинт, конечной цели их путешествия. Это была деревня, в которой родились мать Эммы и ее отец, Джон Лион. В поисках работы он покинул графство Флинт и перебрался в графство Честер. Но работа не пошла впрок. Джон Лион умер молодым и в бедности, а его вдова решила вернуться в родную землю и посмотреть, примет ли она ее как радушная мать или как бесчувственная мачеха.
И Эмма, словно грезя, снова видела себя на холме, наблюдающей за маленькой отарой из четырех или пяти овец, пивших из того же родника, в который и она гляделась, чтобы понять, к лицу ли ей венок из полевых цветов, украшавший ей голову.
Вскоре им поступила небольшая сумма денег от графа Галифакса, предназначенная на пропитание и жизнь матери и образование дочери.
На эти деньги она поступила в пансион, где ей выдали форму: соломенную шляпу, небесно-голубого цвета платье и черный фартук.
Она пробыла в пансионе два года: по истечении двух лет ее мать отправилась за ней, не имея больше возможности платить; граф Галифакс к тому времени уже умер и забыл в своем завещании упомянуть двух женщин.
Нужно было решаться, и она поступила няней в дом некоего Томаса Ховардена; его дочь, молодая вдова, умерла и оставила после себя троих детей. Встреча, которая произошла в одну из многочисленных прогулок Эммы с детьми к площадке для игры в гольф, решила ее судьбу.
Знаменитая лондонская куртизанка по имени мисс Арабелла и ее тогдашний любовник, талантливый художник по фамилии Ромни, остановились поблизости: Ромни, чтобы сделать набросок уэльской крестьянки, а мисс Арабелла — понаблюдать за его работой. Дети, которых сопровождала Эмма, подошли на цыпочках посмотреть, как рисует художник, а Эмма — за ними. Художник, которого они окружили, поднял голову и издал крик удивления: Эмме было тринадцать лет, а художнику никогда прежде не доводилось видеть такую красоту.
Он спросил у нее, кто она и чем занимается. То начальное образование, которое она получила, позволяло ей отвечать на вопросы с известной изысканностью; он спросил о ее жаловании няни в доме у м-ра Ховардена. Она ответила, что ее одевают, кормят, дают кров и, кроме этого, еще платят десять шиллингов в месяц.
— Приезжайте в Лондон, и я буду платить вам по пять гиней за каждый набросок, который вы позволите сделать с вас.
И он протянул ей карточку, на которой были написаны следующие слова: «Эдвард Ромни, площадь Кавендиш, 8». Тем временем мисс Арабелла вытащила из-за пояса маленький кошелек, в котором было несколько золотых монет, и протянула его ей.
Девушка взяла карточку, осторожно спрятала за корсаж, а кошелек оттолкнула. Но мисс Арабелла настаивала, говоря, что деньги пригодятся для поездки в Лондон.
— Спасибо, сударыня, — ответила ей Эмма, — если я приеду в Лондон, то на те скромные сбережения, которые мне удалось сделать и которые сделаю еще.
— На десять шиллингов, которые вы получаете в месяц? — спросила, смеясь, мисс Арабелла.
— Да, сударыня, — просто ответила девушка.
И все на этом закончилось.
Но нет, все не закончилось, поскольку этот день принес свои плоды. Через шесть месяцев она уже была в Лондоне, но Ромни в то время путешествовал. В отсутствие Ромни она разыскала мисс Арабеллу, которая взяла ее к себе компаньонкой.
Мисс Арабелла была любовницей принца-регента [71] и, стало быть, достигла пика удачи, которая может быть у куртизанки.
Два месяца Эмма провела рядом с прекрасной куртизанкой, прочитав все романы, которые попадались ей в руки; посещала все театры и, возвратившись к себе, повторяла все роли, которые она слышала; изображала все партии в балетах, которые видела. То, что для других было развлечением и отдыхом, для нее превратилось в занятия, отнимавшие все ее время. Она вступала в свои пятнадцать лет и находилась в самом цвете своей юной красоты. Ее гибкий и грациозный стан был очень податливым, а в плавности и естественности движений она достигла мастерства лучших танцовщиц. Что касается ее лица, сохранявшего, невзирая на все превратности жизни, чистые краски детства, нежность девичьего целомудрия, которому ее необыкновенная живость и подвижность придавали исключительную выразительность и чувственность, то оно принимало грустное выражение в дни печали и, напротив, оживленное — в радостные мгновения. Утверждали, что душевная неиспорченность проявлялась в чистоте и првильности черт ее лица, так что даже один из великих поэтов нашего времени, тревожась, как бы не поблек ее небесный лик, так выразился о ее первом грехопадении: «Ее падение — не в пороке, но в доброте и неосторожности» [72] .