— Государыня, а вы не боитесь, что может разразиться мятеж?
— О, я бы этого даже хотела! Отличный повод сжечь Неаполь и стереть с лица земли треть его обитателей! Здесь нет ничего хорошего, кроме простонародья, ни от кого, кроме лаццарони, не стоит ждать верности. Все, кто одет в сукно, прячут под ним заразу, распространенную всеми этими Вико, Дженовези, Беккариа, Филанджери, Пагано, Конфорти! Счастье этого Эммануэле Де Део, что он пощадил хотя бы бедного Караманико. Если бы он вздумал поносить его так же, как Актона, я приказала бы разорвать его на кусочки калеными щипцами!
Я воспользовалась случаем, чтобы придать ее мыслям иное направление:
— От него давно нет известий?
— От кого?
— От князя Караманико.
— О, я давно уже не получала от него писем. Когда я ему пишу — впрочем, кажется, я уже говорила тебе об этом, — когда я пишу ему, я пользуюсь посредничеством его жены. Она живет в Неаполе и пересылает ему мои письма, считая, что там речь идет только о государственных делах. Но я сама запретила ему мне писать, так как не верю здесь ни одному человеку, кроме тебя. Если подумают, что он все еще любит меня, тотчас вообразят, будто он жаждет вновь завладеть постом первого министра, и тогда один Бог знает, что может случиться!.. Знаешь, Эмма, ты хорошо сделала, что заговорила о нем. Вот, мне уже стало спокойнее… Ах, если бы он был здесь!
И она, рыдая, уткнулась в подушку.
— Не угодно ли королеве, чтобы я помогла ей лечь в постель и принесла ларец с письмами и цветами?
— О, — вздохнула она, — ты мое утешение! Ты одна знаешь, как мне помочь возвратить мир в мою душу. И они смеют тебя оскорблять, тебя тоже!
— Не думайте обо мне, государыня. В том, что касается меня, они, к несчастью, правы, поскольку все то, в чем они меня упрекают, было на самом деле. Я должна бы еще поблагодарить их за то, что, говоря обо мне правду, они сказали не все. Так не вспоминайте больше обо мне, думайте только о нем. Может быть, и он в это самое мгновение думает о вас.
— О, ты с ума сошла! Там столько прелестных сицилиек… Я в свои тридцать семь уже старая женщина, а его сорок — для мужчины это еще молодость. После тридцати для нас, женщин, один год идет за два. Однажды и ты это почувствуешь.
— Полно, государыня! — со смехом вскричала я. — Я уже это ощущаю. Хотя дата моего рождения в точности неизвестна и, в отличие от дня вашего появления на свет, не занесена в «Готский альманах», но мне должно быть года тридцать два или, по крайней мере, тридцать один.
— Нет, — возразила она, — тебе двадцать, и прости меня Бог, мне кажется, что так будет всегда.
— Ваше величество соблаговолит вручить мне ключ от секретера?
— Не стоит. Я разбита и хочу лечь. Посади подле меня, мы будем говорить о нем. Это невероятно, как меня успокаивает одно лишь воспоминание… Ах, сама не знаю, почему я жалуюсь, ведь два или даже три года была воистину счастлива. Какая женщина, тем более если она королева, могла бы рассчитывать на три года счастья?
Перейдя сначала от гнева к болезненному возбуждению, она теперь впала в меланхолию. Я помогла ей раздеться, и она легла в постель. Придвинув свое кресло к ее изголовью, я взяла ее за руку.
— А теперь, — сказала я, — рассказывайте мне о нем.
И вот ее переполненное сердце раскрылось и стало изливаться: целый час она перебирала в своей памяти мельчайшие подробности своих трех счастливых лет. Ни одна подробность не ускользала от ее внимания, и, пока продолжался этот час исповедания, она забыла все, даже только что пережитое кровное оскорбление. Такова власть воспоминаний о первой любви, когда они овладевают сердцем женщины!
Потом мало-помалу речь ее замедлилась, пальцы разжались, веки опустились, и дыхание, исходившее из ее губ, откуда два часа назад вырывалось чуть ли не рычание, стало тихим, словно у ребенка.
Она заснула.
Я предполагала, что после пережитых потрясений этот сон будет глубок и долог. Заглянув в приемную, я распорядилась, чтобы завтра утром никто ее не беспокоил, и, в свою очередь отправившись к себе в комнату, соседствующую с комнатой королевы, оставила открытой дверь, что соединяла наши спальни.
На следующий день, а точнее, в тот же день, 3 октября 1794 года, королева проснулась только в десять и, едва пробудившись, позвала меня. Я уже минут пять как встала и тотчас же подбежала к ее постели.
— Право же, — сказала она мне, — ты самая могущественная волшебница из всех, что когда-либо существовали. Ты наделена властью над сердцами и страстями. Я семь часов проспала сном младенца! О, скажи, ведь ты никогда меня не покинешь? Ты мой добрый гений!
И она протянула ко мне руки.
Наклонившись, я поцеловала ее в лоб.
— Узнай, не приходил ли ко мне кто-нибудь, — сказала она.
Я угадала ее мысль. Она надеялась, что, наперекор всем настояниям сына, отец в отчаянии сделает еще одну попытку вымолить у нее помилование.
Зайдя в приемную, я расспросила не только придворных дам, но и придверников: никто не появлялся.
Возвратившись к Каролине, я сообщила ей, что посетителей не было. Она нахмурила брови.
— Они сами этого хотели, — пробормотала она. — Мне не в чем себя упрекнуть.
Потом повернулась ко мне:
— Возвращаю тебе свободу на весь день. Мне надо написать несколько писем, принять нескольких человек, дать множество распоряжений назавтра. Будь здесь к шести — сегодня вечером мы отправимся в Казерту.
— Но что, если… если отец все же вернется? — спросила я умоляющим тоном.
— Если вернется, тогда посмотрим, — отвечала она. — Но будь покойна, он не вернется.
Выехав из дворца и направляясь к церкви святого Фердинанда, чтобы двинуться по улице Кьяйа, я заметила большую толпу, теснившуюся в стороне площади Кастелло. Я приказала выездному лакею узнать, почему такое стечение народа. Он спрыгнул наземь, подошел к толпе, о чем-то спросил и возвратился.
Мне почудилось, будто собравшиеся люди глядят на меня с угрозой.
— Так что же там, в чем дело? — спросила я у лакея.
— Миледи, — отвечал он, — по-видимому, завтра на площади Кастелло состоится казнь. Там строят эшафот.
— В посольство! — крикнула я, закрывая лицо руками. — Скорее в посольство!
Поднявшись к сэру Уильяму, я спросила его:
— Сударь, вам известно, что происходит?
— Да, — отвечал он, — кажется, суд приговорил трех якобинцев к смертной казни и завтра их повесят.
— Королева опасается, как бы эта казнь не привела к бунту, и приглашает нас провести завтрашний день в Казерте.
— Вот и поезжайте с ней. Я не вправе покинуть Неаполь. Завтра же я должен послать правительству подробное донесение по поводу всего, что здесь произойдет. Если я буду в Казерте, я не смогу быть уверен в точности своей депеши.