Нельсон был ошеломлен. У него, привыкшего к величавому достоинству монархов Великобритании и хладнокровной умеренности в выражении восторга, присущей населению Лондона, от этих бурных проявлений южного энтузиазма голова пошла кругом. Впрочем, в эти мгновения король и королева в его глазах и особенно в сердце отошли на второй план. Сидя в экипаже напротив королевы, в то время как я уселась напротив короля, он завладел моей правой рукой и сжимал ее с болезненно-жарким трепетом, яснее всяких слов говорившим о его душевном смятении и о том, какой огонь обжигает его сердце.
Готова поручиться, что мы потратили более часа, чтобы от набережной проехать к церкви святой Клары. Потом еще полчаса ушло на «Те Deum» и еще около сорока пяти минут — на обратный путь. Наконец мы добрались до дворца, занимаемого английским посольством. И весьма кстати: я была совершенно разбита усталостью, волнениями, но главное — гневом!
Огромный портик дворца Калабрито был преображен в триумфальную арку; по обе ее стороны установили мачты, увенчанные флагами с именем Нельсона. Лестница, ведущая на второй этаж, превратилась в сплошной свод лавровых ветвей и цветов.
Обед на восемьдесят персон был сервирован в картинной галерее. Во время десерта сто двадцать музыкантов из оркестра театра Сан Карло все вместе сыграли «God save the King», а дивный голос сопровождал их игру пением, причем последний куплет был сочинен специально в честь Нельсона. Вот он:
Join we great Nelson’s name,
First on the rolls of fame,
Him let us sing.
Spread we his fame around,
Honor of British ground,
Who made Nile’s shore resound.
God save the King! [50]
Естественно, что этот куплет вызвал особенный восторг собравшихся. Король, королева, наследный принц и все остальные приглашенные стоя выслушали их, и восклицания: «Да здравствует Нельсон!», «Слава нильскому победителю!», «Слава спасителю Италии!», сначала вырвавшись из королевских уст, были тотчас подхвачены всеми присутствующими.
Могла ли я не опьянеть от всех этих почестей, всего этого фимиама, этой головокружительной лести? Нет, и я во всеуслышание признаюсь в этом! Побуждаемая королевой, едва ли не поощряемая молчанием сэра Уильяма, который пальцем не шевельнул, чтобы меня остановить, я не смогла избежать нового падения. Да и ни одна женщина на моем месте не устояла бы.
Потом пошли слухи, будто я отдалась ему в первый же день, чуть ли не в первый час нашего знакомства. Это клевета, подобно многим другим россказням, что распространялись на мой счет. К несчастью, прошлое мое было далеко не столь безупречным, чтобы моя репутация могла послужить защитой от злых языков. На самом же деле только полгода спустя я в письме дала понять Нельсону, в то время находившемуся вдали от меня, что могла бы ответить на его любовь.
В доказательство я приведу здесь следующее письмо Нельсона, написанное им 24 октября 1798 года, спустя месяц после прибытия адмирала в Неаполь. Каждому, кто прочтет его, станет ясно, что в ту пору между нами абсолютно ничего еще не было.
«“Авангард”, Мальта.
Дорогая леди,
вот, наконец, после долгого плавания мы прибыли в порт. Здесь все совершенно так, как я подозревал. Неаполитанские министры ровным счетом ничего не знают о положении, в котором находится этот остров. Ни один дом, ни один бастион Мальты не принадлежит островитянам, и маркиз де Ница говорил мне, что испытывает крайнюю нужду в военных припасах, оружии, провианте, а также в подкреплении. Он не знает, есть ли на острове неаполитанские офицеры, но у меня есть список с их именами. Однако они еще не явились. Маркиз де Ница уведомил меня, и я ему полностью верю, что правители Мессины и Сиракузы так и не выслали ему никакой помощи.
Тем не менее, я хочу сам все проверить. Я займусь этим, как только маркиз уедет, а это произойдет завтра утром. Он мне объявил о своем пламенном желании служить под моим началом. Я поверил ему после того, как он согласился перейти на другое судно. Впрочем, еще посмотрим, как он сможет примириться с нашей дисциплиной.
После моего ухода блокаду Мальты будет вести Болл. Я говорю “после моего ухода”, полагая, что двор Обеих Сицилий считает необходимым мое присутствие в Неаполе в начале ноября.
Надеюсь, что все так и будет. Как бы то ни было, чувствую, что долг призывает меня направить мои корабли к востоку. Хотя с французским флотом в Египте покончено, я не уверен, что Франция не возобновит военных действий в Европе.
Но прежде всего моя цель в том, чтобы служить Королевству обеих Сицилий, охранять его и сделать для Их Сицилийских Величеств все, что они пожелают, будь это даже противно моим собственным воззрениям, коль скоро мне суждено будет явиться в Неаполь, когда страна окажется в состоянии войны. Я рассчитываю иметь по этому поводу основательную беседу с генералом Актоном.
Уверен я и в том, что Вы воздаете мне должное, а также в том, что королева не сомневается в моем единственном желании — оказаться достойным ее одобрения.
Да хранит Вас Господь, Вас и сэра Уильяма, и помните, что я всегда буду Вашим самым почтительным и верным другом.
Горацио Нельсон».
Надеюсь, никто не вздумает отрицать, что в этом письме нет ни единого слова, которое бы не подобало другу, пусть исполненному нежных чувств и преданности, но все же пока лишь другу, не более.
Разумеется, ни я сама, ни королева не обманывались относительно природы той великой преданности, какой Нельсон проникся к ней и ее супругу. Если Нельсон возвращался в Неаполь, то затем, чтобы увидеть меня; если он не спешил на восток, куда его «призывал долг», то лишь потому, что не хотел удаляться от меня. А его предвидения относительно востока были настолько справедливы, что, если бы он не задержался в Неаполе, когда 22 августа 1799 года Бонапарт взошел на корабль, чтобы возвратиться во Францию, он помешал бы этому возвращению, которое изменило судьбы Европы. Но 22 августа он был подле меня в Палермо, и я сомневаюсь, чтобы он тогда согласился меня покинуть, даже если бы точно знал, что захватит Бонапарта.
Через несколько дней после королевского приема в честь Нельсона гражданин Гарá, воспользовавшись тем предлогом, что его избрали членом Совета пятисот, покинул Неаполь со всеми служащими французского посольства. Однако, ко всеобщему удивлению, Франция, вместо того чтобы ухватиться за такой удобный повод и объявить Неаполю войну, проглотила обиду и вместо Гарá прислала гражданина Лакомба-Сен-Мишеля.
Столь вопиющее равнодушие к оскорблению подобного рода доказывало, что Франция не в состоянии вести войну. Это удвоило дерзость королевы.