Король рассмеялся:
— Ну, а я, наверное, самый сварливый из всех игроков собственного королевства! Наконец-то я нашел человека, во всех смыслах годного мне в партнеры.
Нетрудно предположить, что и у президента Кардилло не было недостатка в доброжелателях, в один голос твердивших ему:
— Не забывайте, что имеете честь играть с самим королем, сдерживайте себя.
Президент в ответ давал самые пылкие обещания владеть собой и в первый вечер действительно удивил своей уравновешенностью всех, кто собрался в дворцовой галерее и был наслышан о его вспыльчивости.
Но одно словцо у него все же вырвалось, оно-то сразу и обеспечило ему королевское расположение.
Король был предупрежден о вспышках президентского раздражения и готовился к ним, однако, не дождавшись их, решил, что ему наговорили вздора, и так накинулся на беднягу Кардилло, что забыл об игре и совершил грубую ошибку.
— А, черт побери! — воскликнул он. — Какой же я заносчивый осел! Я мог бы скинуть туза, а не сделал этого.
— Ну, — отвечал президент, которого забота о собственном благопристойном поведении тоже страшно отвлекала от игры, — я-то еще больший осел, чем ваше величество, ведь мог же сбросить валета червей, а он остался у меня на руках.
Король расхохотался: такой ответ своей искренностью напомнил ему его добрых лаццарони. С этого мгновения президент Кардилло стал мил его сердцу, а уж после охоты в Илличе эта симпатия укрепилась окончательно.
Поскольку реверси — игра слишком серьезная и потому не особенно привлекательная для того легкомысленного придворного кружка, к которому я принадлежала, у нас составилась партия в тридцать и сорок.
Я всегда обожала игру, а теперь, более чем когда-либо свободная от всех своих фантазий, предалась ей с неистовым увлечением.
Нельсон не играл никогда; но он становился позади моего стула, опершись на его спинку своей единственной рукой, и тихо нашептывал мне слова любви, отчего игра для меня становилась притягательной вдвойне.
Увы! Ныне, когда мне часто приходится, потратив золотой, что мы получаем на недельное пропитание, томиться в ожидании следующего, я не без горького раскаяния вспоминаю, как в ту пору пригоршнями швыряла золото на карточный стол.
Здесь следует сказать и несколько слов о нашем тогдашнем банкомете герцоге де С.; если уж я обещала, что исповедь моя будет полной, этого не избежать.
Герцог де С. являл собою нечто вроде Казановы, а впрочем, принадлежал к одному из уважаемых сицилийских родов. На европейском континенте он был весьма известен своими путешествиями (он жил во многих крупных городах) и дуэлями, причиной которых почти всегда становилась его невиданная удача в игре.
Но сейчас речь о другом. Не знаю, достаточно ли безупречно герцог де С. как банкомет составлял талию, тасуя свои пятьдесят две карты, зато мне хорошо запомнилось, что каждый день он являлся с новой драгоценной булавкой или новым бриллиантовым перстнем. Будучи женщиной до мозга костей, я прельщалась этими безделушками, просила его дать мне на них полюбоваться, примеряла их себе то на шею, то на палец, спрашивала герцога, не уступит ли он их мне. Он тотчас предлагал сделать это, уверенный, что я откажусь, но о моем желании станет известно либо королеве, либо сэру Уильяму, либо Нельсону. И действительно, я могла не сомневаться, что на следующее утро найду на своем туалетном столике вещицу, приглянувшуюся мне накануне.
От кого был подарок? Я даже не брала на себя труд осведомиться об этом. В той волшебной жизни я просто позволяла золотой реке нести меня, не тревожась о том, откуда золото берется и куда уходит. Какое значение могли иметь здесь лишние двести или триста луидоров!
А между тем, как я успела понять с тех пор, каждый из этих золотых был заработан чьим-то тяжким трудом, еще влажен от пота, а может быть, даже крови простых людей.
Как бы то ни было, в одном нет сомнения: герцог де С. отнюдь не без собственной выгоды опустошал ради меня свой ларец с драгоценностями.
Так прошел январь; вести, приходившие из Неаполя, были безотрадны.
Сначала между князем Пиньятелли, главным наместником, и французами было заключено перемирие, потом, когда лаццарони грубо нарушили его, а главный наместник не принял по данному поводу должных мер, французские войска двинулись на Неаполь и после трехдневной ожесточенной схватки вошли в город.
Тогда главный наместник в свою очередь спасся бегством и явился в Палермо.
Наконец, 22 января было объявлено об учреждении Партенопейской республики; святой Януарий сотворил чудо (правда, поговаривали, что не без некоторой помощи Шампионне), да и Везувий ознаменовал это событие маленьким извержением или, как изволили шутить французские солдаты, «тоже нацепил красный колпак».
У короля Фердинанда была застарелая неприязнь к святому Януарию: тот сначала не соблаговолил явить чудо ради него, а теперь сделал это для французов; впрочем, как утверждают, Шампионне принял весьма основательные меры, чтобы его к этому побудить.
В результате Фердинанд подверг святого Януария опале, сместив его с должности защитника королевства, которую от его имени в течение двух недель выполнял генерал Макк, и лишил его всех доходов, связанных с этим званием.
Но это еще не все.
Якобинцы, имея в провинции многочисленных сторонников, принялись насаждать свои идеи в Абруцци, Терра ди Лаворо и Калабрии.
Если бы вольнодумство проникло в Калабрию, революции оставалось лишь перешагнуть пролив, чтобы овладеть Сицилией. Ведь и на Сицилии тоже насчитывалось изрядное число якобинцев, живших в надежде, что, как только английская эскадра уйдет от этих берегов, в Палермо вслед за Неаполем произойдет революция.
В тот же день, когда в Неаполе была объявлена республика, то есть 22 января 1799 года, король созвал в Палермо большой Государственный совет с целью решить, какими средствами можно отразить натиск стремительно надвигавшейся революции.
Споры продолжались часа два, но присутствующим не удавалось прийти к единому мнению ни по одному из вопросов, когда появился придверник с сообщением, что кардинал Руффо просит позволения войти в Совет и принять участие в обсуждении.
Кардинал явился к королю и ни много ни мало заявил, что готов встать во главе калабрийских контрреволюционеров и с ними двинуться на Неаполь.
Сойдя с корабля на Сицилии, он заперся в келье монастыря Ганча и долго обдумывал свой план; ему не терпелось отплатить за оскорбивший его отказ в назначении на военную должность. Он собирался доказать, что у него больше отваги и предприимчивости, чем у всех этих генералов, бежавших вместе с королем и теперь интриговавших, оспаривая друг у друга честь сопровождать монарха на охоте или служить ему партнерами в реверси.
Подобное предложение стоило того, чтобы его обдумать, хотя в первую минуту оно взбудоражило умы всех присутствующих. Однако Руффо, состоявший в оживленной переписке со всеми членами своего семейства и уже раз пять-шесть отправлявший в Калабрию посланцев, самым убедительным образом доказал, что эта провинция только и ждет его прибытия, чтобы подняться на борьбу, а поэтому король, который сразу же одобрил проект кардинала и, сочтя возможным немедленно привести его в исполнение, обещал его преосвященству, что через три дня ему будут присвоены полномочия главного наместника.