Одиннадцатого мы в последний раз посетили наш дорогой Мертон. При всех моих стараниях сохранить самообладание я поневоле начинала плакать, стоило мне лишь на минуту остаться наедине с собой. В Мертоне мы провели вдвоем весь день 12-го и там же заночевали.
За час до рассвета Нельсон поднялся, прошел в комнату дочери и молился там, склонясь над ее постелью, молча, но с мягкой проникновенностью и со слезами на глазах.
Он был очень набожен.
В семь часов утра мы распрощались.
Я проводила его до экипажа, и там он долго прижимал меня к сердцу. Я плакала навзрыд, но, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, шепнула ему:
— Не вступайте в сражение, пока не увидите птичку!
То были последние слова, что я ему сказала.
Кони помчались галопом, и когда карета сворачивала за угол, он махнул мне рукой.
Больше мне не суждено было его увидеть!
На следующий день в шесть утра он прибыл в Портсмут, а 15 сентября вышел в море.
Однако непогода так разыгралась, что, как бы Нельсон ни спешил, «Виктории» пришлось еще два дня оставаться в виду английского берега. Эта задержка позволила Нельсону переслать мне две записки, полные живейшей нежности к дочери и ко мне, но между строк угадывались печальные предчувствия.
Наконец задул попутный ветер, и Нельсон смог, выйдя из Ла-Манша и пустившись вперед на всех парусах, 20 сентября в шесть часов пополудни присоединиться к эскадре, ждавшей у Кадиса и состоявшей из двадцати трех кораблей резерва под командованием вице-адмирала Коллингвуда. В тот день Нельсону как раз исполнилось сорок шесть лет.
Первого октября он написал мне письмо, где сообщал о своем соединении с эскадрой Коллингвуда и о постигшем его нервном припадке. Эти припадки, которым он был подвержен, были так сильны, что напоминали эпилептические.
«“Виктория”, 1 октября 1805 года.
Моя драгоценная Эмма, для меня истинное облегчение взять перо и написать Вам несколько строк, ибо нынешним утром около четырех часов меня настиг один из моих судорожных приступов, вконец расстроивший нервы. Мне кажется, что в конце концов наступит день, когда очередной такой приступ меня просто убьет. Впрочем, сейчас все прошло и от недомогания не осталось ничего, кроме ужасной слабости. Вчера мне пришлось писать семь часов подряд; вероятно, усталость и была причиной беды.
К эскадре я присоединился 20 сентября вечером, и довольно поздно, так что наладить связь с ней мне удалось только на следующее утро. Полагаю, что мое прибытие обрадовало не только командующего флотом, но и всех, кто был на кораблях, а когда я объяснил офицерам, каков мой план боя, это явилось для них откровением, и они необычайно воспрянули духом. У некоторых даже выступили слезы. Это было ново, это было оригинально, это было просто; если удастся применить этот план в сражении с французами, победа обеспечена. “Вы окружены друзьями, — твердили они мне, — мы все верим в вас!” Может быть, среди них и попадались Иуды, но большинство несомненно в восторге от того, что я ими командую.
Только что я получил одновременно письма от короля и королевы Неаполя, это ответ на те, что я им посылал 18 июня и 12 июля сего года. Для Вас — ни словечка! Право слово, такой король и такая королева заставили бы самое Неблагодарность покраснеть от стыда. Прилагаю копии сих посланий к моему, что с первой оказией отправится в Лондон, чтобы рассказать Вам, как я Вас люблю.
Птички пока что не видно, но ведь у нас еще есть время.
Мое искалеченное тело здесь, но сердце все целиком остается с Вами.
Г. Н.»
В тот же день 20 сентября, когда Нельсон соединился с эскадрой Коллингвуда, адмирал де Вильнёв получил от своего правительства приказ выйти в открытое море, пройти пролив, высадить войско на неаполитанский берег и, изгнав из Средиземного моря суда англичан, возвратиться в гавань Тулона.
Соединенный флот состоял из тридцати трех линейных кораблей: восемнадцати французских и пятнадцати испанских. Он появился в виду берега в субботу 19 октября в семь утра, подгоняемый легким бризом.
После полудня того же числа, когда сражение уже казалось неотвратимым, Нельсон написал мне и бедному ребенку, которого ему предстояло оставить сиротой, два письма. Их потом, после его гибели, нашли у него в бюро, и капитан Харди впоследствии привез их мне:
«Моя бесконечно дорогая, возлюбленная Эмма, мне доложили, что вражеский флот выходит из порта. Ветер, дующий в наши паруса, так слаб, что я не рассчитываю сойтись с противником ранее завтрашнего дня. Если бы бог войны увенчал успехом мои усилия! Во всяком случае, вернусь ли я победителем или мертвецом, я уверен, что мое имя станет еще дороже Вам и Горации, я же люблю Вас обеих больше жизни.
Молитесь за Вашего друга
Нельсона».
Потом он написал Горации:
«“Виктория”, 19 октября 1805 года.
Мой милый ангел, я был счастлив, как ни один человек в мире, когда получил Ваше маленькое письмецо от 19 сентября. Для меня большая радость знать, что Вы добрая девочка и горячо любите мою дорогую леди Гамильтон, которая тоже Вас обожает. Поцелуйте ее от меня. Как мне сказали, объединенный флот наших врагов выходит из бухты Кадиса; вот почему я спешу ответить на Ваше письмо, милая Горация, чтобы сказать Вам, что я без конца думаю о Вас. Я уверен, что Вы помолитесь Господу за мое здоровье, мою славу и скорое возвращение в Мертон.
Примите, дорогое дитя, благословение Вашего отца.
Нельсон».
На следующий день он прибавил к письму, предназначенному мне, следующий постскриптум:
«20 октября, утро.
Мы вошли в пролив. Мне доложили, что на горизонте показались сорок кораблей. Полагаю, что это тридцать три линейных корабля и семь фрегатов; однако ветер пронзительно-холодный, а море весьма неспокойно, и мне думается, что они вернутся в порт еще до наступления ночи».
Наконец, когда Нельсон увидел объединенный флот, он записал в своем бортовом журнале:
«Да будет угодно Господу, пред коим я простираюсь, моля его поддержать Англию ради блага всей угнетенной Европы даровать нам великую и славную победу, и да не допустит он, чтобы сияние этой победы омрачилось какими-либо грехами и ошибками тех, кто одержит ее в доблестной борьбе. Что до меня лично, я вручаю мою жизнь тому, кто мне ее даровал. Да благословит Создатель мои усилия, коих я не пожалею, дабы верно послужить моей родине. С доверием предаю в руки его судьбу святого дела, защитником которого он соблаговолил сегодня сделать меня. Amen! Amen! Amen!»
Затем, окончив эту молитву, в которой прорвалась наружу та смесь мистицизма и восторженности, что в обычное время скрывалась за его суровым обликом моряка, он написал свое предсмертное завещание:
«21 октября 1805 года, в виду объединенного флота Франции и Испании, находящегося на расстоянии около двух миль от нас.