По Лондону между тем распространились самые противоречивые слухи относительно моего лица. Никто не предполагал истинной причины. Одни утверждали, будто им известно из достоверных источников, что я обезображена ветряной оспой. Другие — что громадный шрам бороздит мою щеку. Я слушала все эти суждения, и что-то похожее на ярость поднималось в моем сердце.
С огромным нетерпением я ждала, когда у меня накопится достаточная сумма, чтобы можно было, наконец, прекратить эти демонстрации в обнаженном виде, к постыдной стороне которых я уже привыкла, так и не сумев привыкнуть выслушивать замечания тех, кто сомневался в моей красоте.
И вот настал миг, когда, услышав очередную дискуссию в этом роде, я не стерпела. Едва заметным движением я заставила батистовый платок соскользнуть, и мое лицо явилось взорам присутствующих — с закрытыми глазами, но складка губ выражала дерзкий вызов.
Раздались крики восхищения. Были минуты, когда зеваки в своем энтузиазме чуть было не разнесли балюстраду. Доктору Грехему пришлось броситься вперед, встав между ними и мной. Это происшествие, по видимости случайное, заставило новых зрителей заполнить салон доктора. В тот же вечер новость, что я столь же прекрасна лицом, как и телом, была уже у всех на устах. На следующий день она появилась также и в газетах.
Обманутый подобно всем прочим, доктор Грехем также приписал падение моей вуали случаю, однако это происшествие имело для него такие замечательные последствия, что он начал умолять меня, чтобы я согласилась являться публике с открытым лицом. Я притворилась, будто уступаю его настояниям, хотя это была уступка собственному кокетству.
Мой успех увеличился, доходы доктора достигли высочайшей цифры: в конце месяца он имел уже около тридцати тысяч фунтов стерлингов.
Однажды вечером в хоре прочих я расслышала голос, заставивший меня вздрогнуть, — его тембр был мне знаком!
— Это она! — пробормотал голос.
И, помолчав немного, прибавил:
— Она еще красивее, чем я думал.
Я не посмела открыть глаза, ведь тогда стало бы понятно, что я не сплю и все слышу. Мои опущенные веки были последним покровом, за которым еще могла найти приют стыдливость.
По-видимому, это был кто-то, кого я встречала в моей прежней жизни. Но тщетно я напрягала память: звук этого голоса хоть и жил в ней, однако не напоминал никого из тех, с кем я водила знакомство в дни моей связи с лордом Фезерсоном, равно как и с сэром Джоном, ни даже тех, с кем сталкивалась позже.
Очевидно, следовало обратиться ко временам более давним, когда я еще не прибыла в Лондон. (Полагаю, нет нужды говорить, что голос принадлежал мужчине.)
Подошел час закрытия, посетители разошлись, остался только один — по голосу я поняла, что это тот самый, кого я так безуспешно пыталась вспомнить.
— Дорогой мой Грехем, — услышала я, — совершенно необходимо, чтобы вы убедили мисс Эмму Лайонну оказать мне милость, о которой я вас прошу.
— Начнем с того, — возразил доктор, — что особа, чьей милости вы добиваетесь, вовсе не Эмма Лайонна. Ее зовут мисс Харт.
— Возможно, для вас она и мисс Харт, любезный доктор. Но для меня ее зовут Эмма Лайонна. Во всяком случае, представьте меня ей — надеюсь, она не совсем забыла меня.
— Сегодня же вечером? Нет, это невозможно!
— Я не настаиваю, чтобы именно сегодня. Скажем, завтра.
— Завтра? Хорошо.
— Договорились.
— При условии, что она не станет возражать.
— В таком случае, как вы понимаете, я ничего не смогу поделать. Но я надеюсь, что она не откажется. Прощайте, мой дорогой Грехем.
— Прощайте, мой дорогой Ромни.
Ромни! Это был Ромни!
Когда доктор вернулся, проводив его, он застал меня совсем одетой. Но не могла же я первая заговорить с ним о Ромни! Он бы тотчас понял, что, если я все слышала, значит, я вовсе не спала.
За ужином он сам завел этот разговор, осведомившись, знаком ли мне художник по фамилии Ромни.
Равнодушным тоном я отвечала, что года три или четыре назад действительно встретила однажды на берегу Ди художника, который так назвался. Он сделал с меня набросок и предлагал пять гиней за сеанс, если я соглашусь ему позировать.
— Вам не будет неприятно снова встретиться с ним? — спросил доктор. — Сегодня вечером он был в числе наших посетителей. Он узнал вас и выразил живейшее желание быть вам представленным. Портрет кисти Ромни — пропуск в бессмертие, знаете ли.
Я отвечала, что с удовольствием повидаюсь с ним, но, поскольку я собиралась просить его сохранить в секрете некоторые подробности моего прошлого, мне хотелось принять его у себя и без свидетелей.
Грехем поклонился:
— Как вам известно, — сказал он, — вы вправе свободно распоряжаться собой и вольны во всех своих поступках. Только дайте мне слово, что Ромни, какое бы влияние он ни имел на вас, не сможет вас убедить прекратить наши сеансы в течение ближайших двух месяцев. За этот срок я составлю себе необходимое состояние, а также буду иметь удовольствие надолго избавить вас от каких бы то ни было материальных забот.
Обещание, данное доктору Грехему, я выразила простым рукопожатием. Он всегда держался со мной настолько почтительно, что я не могла отказать ему в подобном доказательстве моей признательности.
На другой день, завтракая, по своему обыкновению, вдвоем с доктором, я нашла под моей салфеткой пару бриллиантовых серег, каждая из которых стоила не менее пятисот фунтов стерлингов.
Я как раз примеряла подарок, вне себя от восторга любуясь сверканием драгоценных камней, когда услышала громкий стук в дверь — пять или шесть двойных ударов. В Лондоне каждому известно, что подобный стук возвещает о появлении знатного визитера.
Не было сомнения, что это Ромни. И действительно, пять минут спустя, когда дверь отворилась, на ее пороге возник мой давний знакомец, повстречавшийся мне около залива Ди.
Разумеется, я понимала, что при такой встрече лишь полная непринужденность манер поможет мне скрыть двусмысленность моего положения. После того, что Ромни видел вчера, принять позу, исполненную достоинства, было бы верхом глупости. Итак, при его появлении я поднялась и шагнула ему навстречу, протягивая руку и улыбаясь, как старинному приятелю:
— Добро пожаловать!
— Черт возьми, дорогая Эмма! — вскричал он. — Вы для меня припасаете один сюрприз за другим! Я видел вас трижды, и уже два раза мысленно говорил себе, что быть прекраснее невозможно. И в обоих случаях вы меня в том разуверили, так что я теперь и не знаю, не придется ли ошибиться в третий. Вы умудряетесь хорошеть без конца!
— Что я слышу? Уж не признание ли влюбленного? Тогда извольте пасть к моим ногам, — отвечала я. — Если же это речь друга, тогда садитесь подле меня.