Будучи верховным казначеем, монсиньор Руффо часто приезжал туда, чтобы наблюдать за работами, затеянными Пием VI, и выдавать плату рабочим.
В одну из таких поездок ему и подвернулся случай совершить то доброе дело, свидетелями которого мы стали. Слепая ненависть, порождаемая гражданской войной, со временем сделала нас — Гамильтона, Нельсона и меня — ожесточенными врагами кардинала Руффо; но сегодня, когда былая ярость остыла и когда я пишу эти строки, я должна сказать, положа руку на сердце, что кардинал, способный на поступки вроде того, о каком я сейчас только поведала, часто проявлял человечность в ответ на ту слепую мстительную злобу, что обуревала его врагов, и в числе их я была, увы, одной из самых деятельных.
Когда наступит день рассказать обо всех тех ужасных событиях, я воздам ему должное.
Мы дали ему воды, которую он просил для своего больного: тот, измученный лихорадкой, каждую минуту просил пить, а у нас в фургоне был целый дорожный погребец.
Верховный казначей распрощался с нами, сказав, что мы, вероятно, еще увидимся в Неаполе.
Действительно, ведь кардинал был неаполитанец, отпрыск весьма родовитого семейства из Сан Лучидо, что в Калабрии. Знатность их рода даже вошла в поговорку. Когда в Италии говорят о примерах старинного, неоспоримого аристократизма, это звучит так: «Эванджелиста в Венеции, Бурбоны во Франции, Колонна в Риме, Сансеверино в Неаполе, Руффо в Калабрии».
Затем каждый отправился своей дорогой: монсиньор Руффо в Рим, мы — в направлении Террачины.
Не видела ничего диковиннее этой дороги через Понтийские болота, по обеим сторонам которой землекопы его святейшества роют канал; всюду видны изможденные, болезненные лица этих несчастных, каждый из которых более или менее страдает хворью, называемой mal’aria [21] ; каждые две недели их приходится заменять новыми рабочими, поскольку их предшественникам необходимо вернуться на римские холмы для поправки здоровья, потерянного среди болот.
Когда настала ночь, этот пейзаж приобрел особенно фантастический вид. Свет луны, плывущей среди больших черных туч, вырывал из мрака клочки болота, оставляя прочее в полной темноте; топот копыт наших коней, щелканье кнутов возниц, большие птицы, что-то вроде цапель и выпей, бесшумно взлетающие из высоких трав или от лужиц болотной воды, в которых лежали, с сопением поднимая свои безобразные головы с раздутыми ноздрями, огромные буйволы, чьи туши в потемках казались еще более гигантскими… Я впервые видела этих чудовищ ночью и на свободе, и они показались мне исчадиями каких-то диких, примитивных времен, так что меня поневоле даже дрожь пробрала.
Но главное впечатление, из-за которого все, что нас там окружало, врезалось мне в память до конца моих дней, — это почтовые станции.
В Понтийских болотах нет деревень, есть только две-три почтовые станции, представляющие собой деревянные хижины, где живут несчастные почтари со своими семьями.
Лошади их, маленькие, тощие и лохматые, не стоят в конюшнях, а пасутся на воле.
На щелканье кнутов наших форейторов выходили человек пять-шесть. Похожие на призраки, вооруженные длинными шестами, они вскакивали без седел на ближайших попавшихся лошадей и, уже верхом, окружали остальных, пасущихся на свободе, и с громкими криками галопом сгоняли их к хижинам. Там лошадей ждали другие несколько человек — они ловили их за гривы и после ожесточенной борьбы в конце концов взнуздывали, накидывая на них в клочья изодранную упряжь, и впрягали в нашу карету, не обращая внимания на взбрыкивание, ржание и нервную дрожь животных, бурно негодующих против такого насилия.
Потом, когда три экипажа были запряжены, почтари отпускали этих рвущихся прочь лошадей, которые до этого в бешенстве грызли удила; предоставленные самим себе, они кидались вперед неистовым галопом, справа и слева сопровождаемые двумя всадниками, и те, помогая почтарям, криками и ударами удерживали лошадей вместе с экипажами на середине дороги; все это больше не было тремя каретами или почтовым фургоном — это была лавина, вихрь, ураган, не преодолевавший расстояние, а прямо-таки пожиравший пространство.
В Террачину мы прибыли около трех часов ночи; там мы два часа отдыхали на стульях, поскольку сомнительная чистота простынь заставила нас отказаться от предложенных кроватей.
Около шести утра мы снова двинулись в путь, собираясь в следующий раз сделать остановку в Мола ди Гаэта. В то время как слуги графа Бристольского вытаскивали из фургона провизию и накрывали на стол, мы распорядились, чтобы нас проводили к развалинам виллы Цицерона. Там, с Плутархом в руках, сэр Уильям рассказал нам историю гибели великого оратора начиная с минуты, когда тот вышел из дома и увидел стаю ворон, упорно преследовавших его, кружась над самой головой, — предвестие близкой смерти! — и кончая мгновением, когда он, спасаясь бегством по дороге, ведущей к морю, услышал за спиной шаги убийц, догонявших его, и приказал рабам опустить наземь носилки, чтобы, прожив всю жизнь в судорожном страхе смерти, умереть с кротостью мученика и твердостью героя.
Одна из тех особых странностей, какими изобилует античная история, — страх, толкавший римлян на множество низостей, но покидавший их в то самое мгновение, когда они наконец оказывались лицом к лицу со смертью, столь пугавшей их. Извечный ужас внезапно уступал место самой непреклонной, самой великолепной отваге. Достаточно вспомнить хотя бы смерть Петрония, Лукана и Сенеки, трех нероновых льстецов.
Час спустя мы возвратились в Мола ди Гаэта и, позавтракав, возобновили свой путь в Неаполь, куда прибыли около девяти вечера по капуанской дороге.
Столь же неизгладимое впечатление, как зрелище Понтийских болот, хотя это и было переживанием совершенно противоположного рода, ожидало меня в Неаполе. Когда в дивную ясную ночь моим глазам представился дымящийся Везувий, над кратером которого в насыщенном парами воздухе дрожала полная великолепная луна, похожая на раскаленное ядро, вылетающее из жерла мортиры, я была потрясена.
Мы ехали через Капуанские ворота, мимо Старого замка, миновали улицы Марина и Пильеро, по левую руку за дверцами кареты остался Кастель Нуово, по правую — площадь Медины; мы проскакали мимо портика театра Сан Карло, расцвеченного множеством огней по случаю какого-то внеурочного представления, пересекли площадь Святого Фердинанда, проехали по улице Кьяйа и наконец остановились на углу набережной Кьяйа перед дворцом Калабритто Капелла Веккья, резиденцией английского посла.
Эту первую ночь лорд Бристольский провел в посольстве, однако поскольку по счастливой оказии над комнатами сэра Уильяма, занимавшего второй и третий этаж здания, оказались пустующие апартаменты, монсиньор Деррийский остановил на них свой выбор и уже со следующего дня смог обосноваться как следует.
Итак, я очутилась в Неаполе, притом в ранге, какой не мог и пригрезиться мне в самых горячечных честолюбивых мечтаниях. Эмма Лайонна исчезла, канула в небытие мисс Харт; в грязи темных лондонских улочек потонуло все мое бесславное прошлое; осталась лишь леди Гамильтон, супруга посла Англии.