Book.

— Да, вы… Из всех ваших поклонников кто был вам дороже?

Я улыбнулась:

— Надо ли быть искренней?

— Со мной — всегда!

— Всех милее был мне третий, который не любил меня.

Королева кивнула с живостью и прибавила, вновь вздохнув:

— Да, это правда, мы, женщины, таковы! Бедная моя Эмма, я ведь тоже отдала свою истинную, настоящую любовь взамен на любовь притворную, питаемую одним тщеславием, и я расплачиваюсь за это. У меня есть муж, которого я не люблю и — признаться ли вам? — никогда не могла бы полюбить, и есть любовник, которого я презираю… Вы удивлены, что я говорю об этом с такой откровенностью? Но что вы хотите? Меня помимо воли тянет к вам, впрочем, весь Неаполь в полный голос судачит о моих делах, так что такая доверительность сама по себе не многого стоит. По всей вероятности, вы давным-давно знаете то, в чем я призналась вам сегодня.

— От этого слова вашего величества трогают меня не меньше.

— Мое величество — довольно жалкое величество, если судить по тому, как мало счастья выпало мне на долю. Впрочем, ступив на землю Неаполя и впервые увидев мужчину, которому я была предназначена, я сразу почувствовала себя обреченной.

— В самом деле, — вырвалось у меня. — Господи, между вами и королем такая разница!

— В этом мое единственное оправдание, милая Эмма, и ты очень добра, что заговорила о нем. Ты, натура деликатная, тонкая, изысканная, можешь представить себе мою растерянность? Я была молода, мне было всего пятнадцать; мне сказали, что я буду царствовать на земле, где умер Вергилий, в краю, где родился Тассо, что я выйду замуж за юного восемнадцатилетнего принца, внука Людовика Четырнадцатого, правнука Генриха Четвертого! Я ехала сюда, так сказать, с «Энеидой» в одной руке и «Освобожденным Иерусалимом» в другой; я прибыла в Неаполь с надеждами девственного сердца, с мечтами духа, взращенного на балладах нашей старой Германии. И что же я увидела? Ты его знаешь, мне не надо рисовать тебе портрет этого невежественного простолюдина, не ведающего иных языков, кроме своего неаполитанского диалекта; лаццароне с мола, уплетающего макароны в королевской ложе; рыбака из Мерджеллины, торгующего рыбой и болтающего с покупателями на портовом диалекте; охотника-грубияна, лишенного поэтической жилки; поклонника крестьянок; деревенского султана, набравшего себе гарем из коровниц! Ах, признаюсь тебе, моим иллюзиям быстро пришел конец. И все-таки однажды мне показалось, что я еще смогу быть счастливой. На моем пути встретился человек, наделенный всеми теми достоинствами, каких не хватало королю: молодой, красивый, изысканный, остроумный, да сверх того еще князь, что тоже не помеха…

— Князь Караманико, — вставила я, не заметив, что непочтительно прерываю ее.

— Ты знаешь его имя? — спросила королева.

Я покраснела.

— О, не красней! — усмехнулась она. — Даже королеве не стыдно признаться в этом. Он действительно любил меня, бедный Джузеппе! Не так как тот, другой, которого привлекло во мне лишь то, что я королева… И я знаю: Джузеппе все еще меня любит.

— Но если так, что мешает вашему величеству вновь увидеться с ним?

— Его разлучили со мной.

— Возвратите его, призовите к себе… О, будь я королевой, ненавидящей своего мужа и любящей другого, ничто на свете не помешало бы мне быть с тем, кого я люблю!

— Даже боязнь, что вернувшись, он найдет здесь смерть? — глухо произнесла королева.

Я содрогнулась.

— Но кто же мог бы совершить подобное злодейство?

— Тот, кто занял его место и имеет причины бояться, что потеряет его.

— Ваше величество предполагает, что он на это способен, и все же позволяете ему оставаться подле вас? — воскликнула я.

— Что тебя удивляет? В здешних краях столько интриг, политических сетей и капканов! Попался в них — сиди смирно. Тут на помощь не позовешь, кричать не положено — весь народ тебя слушает и будет смеяться тебе в лицо: «Ловко тебя опутали!» Разве что пожаловаться… да, это большое облегчение, но тут нужно бы иметь друга. Вот видишь, я еще и не знаю, в самом ли деле ты мне друг, а уже жалуюсь.

— О да, я друг вам, государыня! Я буду любить вас, и совсем не потому, что вы королева! — вскричала я, готовая броситься ей на шею, будто мы были равны по положению.

Но все-таки я сумела не поддаться этому порыву.

— Если так, тебя тоже оторвут от меня, ибо, тем не менее, я королева, — сказала Каролина с печальной улыбкой. — Увы, моя бедная Эмма, близ трона, словно на вершинах Альп, холод и разреженный воздух, здесь ничто не выживает — ни любовь, ни дружба.

— Вы сами видите, как ошибаетесь, государыня: ведь тот человек любил вас, вы сказали сами, что он вас любит до сих пор. И наконец, я сама…

— Ну, что же ты сама?

— Я… все, что вы сказали, дает мне смелость признаться, что я тоже люблю вас.

— О, как часто я грезила об этом! Иметь подругу! Но вместо них меня окружают одни угодливые лицемерки вроде Сан Марко и Сан Клементе, без конца выпрашивающих что-нибудь для себя, а если не для себя, то для своих любовников, если же не для любовников, тогда для мужей… Разве это подруги?

— Государыня! — воскликнула я. — Никогда я не буду ничего у вас просить ни для кого, ни для себя, ни для мужа, что до любовника, у меня его нет и даже боюсь, что никогда уже не будет.

— Именно потому, что тебе от меня ничего не нужно, ни для себя, ни для других, ты не возьмешь на себя труд подружиться со мной, — с горькой улыбкой заметила королева.

— О нет, нет! — вскрикнула я и, более не в силах противиться симпатии, влекущей меня к ней, обвила руками ее шею. — Клянусь вам, что вы ошибаетесь!

— Вот и славно, — сказала Каролина, — это добрый порыв, и я хочу воздать тебе за него. Что ж, я покажу тебе одну вещь, которую никогда никому не показывала: его портрет…

Вдруг, оборвав себя на полуслове и помолчав, она прибавила:

— Позже, лет через десять, ты узнаешь, что в жизни женщины, будь она королевой или прачкой, всегда есть одна любовь, оставившая более глубокий след, чем все прочие. Часто это бывает первая любовь. При виде каждого мужчины, в действительности или в воспоминаниях проходящего перед этим зеркалом, что зовется сердцем женщины, она грустно качает головой, шепча: «Нет, это не он!» Потом зеркало мало-помалу мутнеет, не отражает уже никакого образа, но и тогда, вглядываясь в этот туман, клубящийся перед глазами, женщина видит там всегда лишь одно лицо, лицо того единственного…

Я опустила голову. Единственным, кого я любила или думала, что люблю, был сэр Гарри, но я чувствовала, что никто из тех, кого я знала, не оставил в моей душе такого неизгладимого следа, о каком говорила королева.