Судьба уготовила герцогу еще один страшный поворот. Когда жандарм поинтересовался окружением принца, он выяснил, что чаще всего герцог общается с двумя английскими посланниками: сэром Френсисом Дрейком из Мюнхена и сэром Спенсером Смитом из Штутгарта. Они довольно часто, несмотря на расстояние, приезжали в Эттенгейм. Кроме того, его навещали также английский комиссар, полковник Шмидт и генерал Тьюмери. В устах немца, с которым беседовал жандарм, Тьюмери прозвучал как Тюмерье. Чтобы превратить Тюмерье в Дюмурье, достаточно было изменить две буквы, что жандарм и не преминул сделать. В его депеше имя генерала Дюмурье заменило имя генерала Тьюмери, вследствие чего пребывание герцога на берегах Рейна приобрело зловещий смысл. Отныне Франция оказалась в кольце заговора: Моро в Париже был его центром, Жорж и Пишегрю действовали на Западе, Дюмурье — на Востоке. Окруженной со всех сторон гражданской войной Франции оставалось только защищаться.
В то время — не знаю, сохранился ли этот порядок в наши дни, — офицеры жандармерии, независимо от того, чье задание они выполняли, всегда направляли копию своего рапорта генеральному инспектору, и, более того, этих офицеров никогда не использовали в делах, требовавших совершенной секретности.
Два рапорта эмиссара Бонапарта прибыли с одной почтой: один был адресован генералу Монсею, второй — Реалю. Г-н Реаль являлся к первому консулу два раза в неделю, а генерал Монсей — каждое утро. И вот, придя в свой обычный час, Монсей тут же отдал рапорт жандарма первому консулу. Эффект был ужасен: Бонапарт узрел вооруженного Бурбона у ворот Страсбурга, и, чтобы войти во Францию, этот Бурбон дожидался только его, Бонапарта, гибели. Принца, единственного, кому хватило мужества взяться за оружие для защиты интересов монархии, окружал целый штаб эмигрантов и, сверх того, английские посланники, английские комиссары и, наконец, Дюмурье, еще больший англичанин, чем сами британцы. Бонапарт быстро распрощался с Монсеем, но оставил рапорт у себя и приказал никого не впускать.
Монсею было поручено передать Фуше, двум консулам и г-ну Реалю приказ явиться в Тюильри к семи часам вечера.
Бонапарт на семь часов уже назначил аудиенцию Шатобриану. Поэтому он велел своему новому секретарю, г-ну Меневалю, написать записку автору «Гения христианства» с просьбой перенести встречу на девять часов.
Фортуны двух гениев — Бонапарта и Шатобриана — вели себя по-разному. Они оба родились в тысяча семьсот шестьдесят девятом году, и обоим уже исполнилось по тридцать два [119] . Им, родившимся в трехстах лье друг от друга, суждено было встретиться, сблизиться, расстаться и снова встретиться. Они росли, не зная друг друга. Бонапарт учился за высокими и суровыми стенами колледжа, подчиняясь тем строгим правилам, в которых воспитываются генералы и политики. Шатобриан бродил по песчаным откосам в обществе ветров и волн, его единственной книгой была Природа, а единственным наставником — Господь, — великие учители всех мечтателей и поэтов.
У одного из них всегда была цель, которой он непрестанно добивался, какой бы высокой она ни была. Второй испытывал только желания, которые никогда не осуществлялись. Один хотел овладеть пространством, другой — покорить бесконечность.
В тысяча семьсот девяносто первом году Бонапарт на целых полгода приехал домой, чтобы переждать события.
В тысяча семьсот девяносто первом году Шатобриан сел на корабль в Сен-Мало, чтобы разыскать проход в Индию через северо-запад Америки, последуем за ним.
Шатобриан отплыл из Сен-Мало 6-мая в шесть часов утра. Корабль благополучно достиг Азорских островов, куда позднее Шатобриан приведет Шактаса [120] , затем судно отнесло ветром к Ньюфаундленду. Оно миновало пролив и бросило якорь у острова Сен-Пьер, где две недели стояло среди туманов, накрывших остров сплошной пеленой. Шатобриан бродил среди облаков и порывов ветра, слушал завывания невидимого моря, топтал сухой, пушистый вереск, и единственным проводником ему служил красноватый поток, бурливший среди камней.
Через две недели путешественник покидает Сен-Пьер и достигает широты Мериленда: здесь корабль попадает в штиль, но поэту все равно: ночи восхитительны, закаты бесподобны, сумерки чудесны. Сидя на палубе, он провожает глазами солнечный диск, погружающийся в волны, а утром видит его сквозь корабельную оснастку посреди бескрайнего простора океана.
Наконец в один прекрасный день путешественники заметили над водой верхушки деревьев, которые можно было бы принять за волны более темного оттенка, если бы они не были неподвижны. То была Америка!
Какое обширное поле для размышлений предоставил поэту двадцати двух лет этот мир дикой судьбы, неведомого прошлого, мир, угаданный Сенекой [121] , найденный Колумбом, нареченный Веспуччи, но до сих пор не нашедший того, кто напишет его историю.
В счастливые дни он посетил Америку, ту Америку, которая только что переправила через океан свою революцию и свою свободу, завоеванную с помощью французских штыков. И до чего любопытно было присутствовать при возведении цветущего города там, где за сотню лет до этого Уильям Пенн [122] приобрел кусок земли у кочевых индейцев. Прекрасное зрелище — рождение нации на поле боя, будто новый Кадм посеял людей в борозды, оставленные пушечными ядрами.
Шатобриан остановился в Филадельфии, но не для того, чтобы осмотреть город, а ради Джорджа Вашингтона, который продемонстрировал ему ключ от Бастилии, присланный в подарок торжествующими парижанами. Шатобриану еще нечем было похвастать, только после своего возвращения на родину он смог бы показать американскому президенту «Гения христианства».
Поэт на всю оставшуюся жизнь сохранил память о встрече с автором новых законов, а Вашингтон, скорее всего, в тот же день забыл о нем. Предводитель и основатель нации находился тогда в зените своей популярности. Шатобриан же был юн и безвестен, и никто не подозревал, какая сияющая слава ожидает его в будущем. Вашингтон умер, так ничего и не услышав о поэте, который позднее напишет: «Тот, кто, подобно мне, видел покорителя Европы и основателя Америки, сегодня отворачивается от мировой сцены: несколько нынешних исторических персонажей, заставляющих смеяться или плакать, не стоят ни малейшего внимания» [123] .