И он захлопнул дверь, даже не поклонившись доктору Ботлеру.

— Ступайте в класс, Девис, — сказал мне профессор Ботлер, — и не берите пример с этого наглеца, чтобы не походить на него.

Когда мы проходили через двор, этот молодой человек стоял посреди своих товарищей и прощался с ними. Лакей, сидя уже на лошади, держал другую под уздцы. Молодой лорд вскочил на седло, сделал рукою прощальный знак, поднял лошадь в галоп, оглянулся еще раз на своих приятелей и повернул за угол.

— Не застенчивый молодец! — пробормотал Том, смотря ему вслед.

— Спроси, как его зовут, — сказал я.

Том подошел к одному воспитаннику, поговорил с ним и воротился ко мне.

— Его зовут Джордж Гордон Байрон, — сказал он.

Таким образом я вступил в коллегиум Гарро-на-Холме в тот самый день, как лорд Байрон оттуда вышел.

VII

На другой день Том отправлялся обратно в Виллиамс-Гауз, но перед тем сходил еще раз к доктору Ботлеру попросить, чтобы меня в особенности учили гимнастике, фехтованию и кулачному бою.

В первый раз в жизни остался я один, потерянный между юными товарищами, как бы в лесу, которого цветы и плоды мне совершенно неизвестны, и где я боялся что-нибудь попробовать, чтобы не попалось горькое.

От этого я в классе не подымал головы, а в часы отдыха вместо того, чтобы идти с товарищами в сад, печально сидел в уголке на лестнице. В эти часы невольных размышлений тихая жизнь в Виллиамс-Гаузе, окруженная любовью моих добрых родителей и Тома, являлась мне во всей прелести. Мое озеро, мой бриг, мишень, книги, которые меня так занимали, поездки с матушкою к больным, все это мелькало в памяти и перед глазами, и я погрузился в уныние, потому что в одной стороне моей жизни все было светло и весело, а в другой я видел пока еще одну только тьму. Эти мысли, не свойственные моим летам, тяготили меня до такой степени, что на третий день я уселся в уголке и горько заплакал. Погрузившись в глубочайшую горесть, я закрыл лицо обеими руками и видел сквозь слезы весь мой милый Виллиамс-Гауз. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо; я сделал обыкновенное у мальчиков движение от досады, но воспитанник, который стоял подле меня, сказал мне с ласковым упреком:

— Не стыдно ли, Джон, что сын такого храброго моряка, как сэр Эдвард Девис, плачет как ребенок!

Я вздрогнул и, почувствовав, что плакать — слабость, поднял голову; на щеках у меня были еще слезы, но глаза уже сухи.

— Я уже не плачу, — сказал я.

Воспитанник, который говорил со мной, был мальчик лет пятнадцати: он еще не попал в сеньоры, но из фадов уже вышел. Вид его был спокойнее и серьезнее, чем обыкновенно у молодых людей его лет, и я с первого взгляда почувствовал к нему какое-то влечение.

— Хорошо, — сказал он, — ты будешь порядочным человеком. Меня зовут Робертом Пилем; если тебя станут обижать и я тебе понадоблюсь, скажи только мне.

— Спасибо, — сказал я.

Роберт Пиль подал мне руку и пошел в свою комнату.

Я не посмел идти за ним, но, постыдившись сидеть в углу, пошел на большой двор, где воспитанники играли. Ко мне подбежал какой-то молодой человек лет шестнадцати или семнадцати.

— Что, тебя никто еще не взял в фаги? — сказал он.

— Я не знаю, что это значит, — отвечал я.

— Ну, так я тебя беру, — продолжал он. — Теперь ты мой; меня зовут Поль Вингфильд. Не забывай же имени твоего господина… Пойдем со мной.

Я пошел за ним, потому что ничего не понимал и стыдился показать, что не понимаю; притом я думал, что это какая-нибудь игра.

Поль Вингфильд пошел продолжать начатую партию в мячи, и я стоял подле него.

— Назад, назад, — сказал он.

Я думал, что так надобно по игре, и стал позади него. В это время мяч, кинутый сильною рукой, перелетел через Поля. Я бросился, чтобы подхватить его и откинуть, но Поль закричал:

— Не смей трогать мяча, мерзавец! Говорят тебе, не смей!

Мяч был его, и он мог запретить мне его трогать; по моим понятиям о справедливости он был совершенно прав. Но мне казалось, что он мог бы поучтивее защищать свое право, и я пошел прочь.

— Куда же ты идешь? — сказал Поль.

— Я ухожу совсем.

— Куда же это ты изволишь уходить?

— Куда мне вздумается.

— Как куда тебе вздумается?

— Да как же? Я ведь с вами не играю, так могу идти прочь. Я думал, что вы позвали меня играть с вами, но, видно, нет: так прощайте.

— Подними же, подай, — сказал Поль, указывая мне на мяч, который укатился в самый угол двора.

— Поднимите сами, я не слуга ваш, — отвечал я.

— Погоди, вот я тебя выучу! — сказал Поль.

Я обернулся и ждал его. Он, верно, думал, что я пущусь бежать, и, по-видимому, удивился, что я не струсил. Он остановился; товарищи его начали хохотать; он покраснел и подошел ко мне.

— Подними и подай мне мяч, — сказал он опять.

— А если не подам, что же будет?

— Я тебя буду бить до тех пор, покуда ты не подымешь.

— Батюшка всегда говорил мне, что кто бьет того, кто слабее его, тот низкий человек. Видно, вы низкий человек, Вингфильд.

При этих словах Поль вышел из себя и ударил меня изо всей силы кулаком по лицу. Я зашатался и чуть не упал. Я схватился за свой ножик, но мне казалось, что матушка кричит мне на ухо: «Убийца!» Я вынул руку из кармана и, видя по росту моего противника, что мне с ним не сладить, сказал опять:

— Вы низкий человек, Вингфильд.

После этого он, верно, прибил бы меня еще больнее прежнего, но двое из его приятелей, Гонзер и Дорсет, схватили его за руки. Я спокойно пошел в комнаты.

Из этого описания вступления моего в свет видно, что я был странный ребенок. Дело в том, что я всегда жил с мужчинами. Оттого я был, если можно выразиться, вдвое старше по характеру, чем по летам. Получив пощечину, я вспомнил, что батюшка и Том несколько раз говорили, что в таких случаях обиженный с оружием в руках требует от обидчика удовлетворения, и что тот бесчестный человек, кто, получив, оплеуху, не отомстит за себя. Но ни батюшка, ни Том не объясняли мне различия между взрослым и ребенком, и не говорили, с каких лет человек должен вступаться за честь свою. Поэтому я думал, что лишусь чести, если не потребую от Поля удовлетворения.

Уезжая из дома и думая, что забавы мои в коллегиуме будут те же самые, как и в Виллиамс-Гаузе, я положил пистолеты в чемодан. Теперь я вынул его из-под кровати, положил пистолеты за пазуху, пороху и пуль в карманы и пошел в комнату Роберта Пиля.

Пиль сидел за книгою; но, когда я отворил дверь, он поднял голову и, взглянув на меня, вскричал:

— Боже мой! Что это с тобою, Джон? Ты весь в крови?