Капитану Памфилу было известно лишь одно средство, исцеляющее раны любого происхождения: компресс из водки, тафии или рома; поэтому, смочив тряпку одной из вышеупомянутых жидкостей, он обернул ею раненый палец Жака. Почувствовав прикосновение спирта к живому мясу, Жак ужасно сморщился; но, увидев, как Двойная Глотка, воспользовавшись тем, что капитан отвернулся, поспешно проглотил оставшуюся в стакане жидкость, в которой смачивали тряпку, он догадался: лекарство, причиняющее боль, может оказаться благотворным питьем. Сделав такой вывод, он высунул язык и осторожно лизнул повязку; затем, понемногу войдя во вкус, стал просто-напросто сосать свой большой палец; поскольку капитан приказал смачивать повязку каждые десять минут, а его приказания исполнялись точно, через два часа Жак начал моргать глазами и сонно покачивать головой. Лечение шло своим чередом, Жаку оно все больше нравилось; в конце концов он мертвецки пьяным свалился на руки своему другу Двойной Глотке, а тот отнес раненого в каюту и уложил его на свою собственную постель.
Жак проспал двенадцать часов подряд. Как только он проснулся, его взгляд прежде всего упал на друга-юнгу, занятого ощипыванием курицы. Это зрелище не было новым для Жака, однако на этот раз оно, казалось, особенно заинтересовало его; он тихонько встал, приблизился к Двойной Глотке, не сводя с него глаз, и, сидя неподвижно все время, пока длилась процедура, и пристально наблюдая за ней, стал изучать приемы, которыми пользовался этот труженик. Когда курица была ощипана, Жак, еще ощущавший некоторую тяжесть в голове, поднялся на палубу подышать свежим воздухом.
На следующий день по-прежнему дул попутный ветер. Видя, что все идет так, как ему хотелось бы, и не считая нужным везти в Марсель оставшихся на судне кур и уток (которых, впрочем, он и покупал не с целью наживы), капитан приказал — под тем предлогом, что здоровье его пошатнулось, — ежедневно подавать ему, кроме буйабеса и куска гиппопотама, только что убитую птицу, отварив или зажарив ее. Через пять минут после того как было отдано это распоряжение, послышался предсмертный крик гибнущей под ножом утки.
Услышав его, Жак поспешно спустился с грот-рея (не знающий его эгоистического нрава мог бы подумать, что он спешит на помощь жертве) и бросился в каюту. Он нашел там Двойную Глотку, добросовестно исполнявшего обязанности поваренка, продолжая ощипывать птицу, пока на ее теле оставался хотя бы легчайший пушок. Как и в прошлый раз, Жак, казалось, чрезвычайно заинтересовался происходящим. Затем он снова поднялся на палубу, в первый раз после приключившегося с ним несчастья приблизился к клетке Катакуа и долго ходил вокруг нее, стараясь держаться подальше от клюва попугая. Наконец, улучив подходящую минуту, он ухватил перо хвоста какаду и — хотя Катакуа хлопал крыльями и ругался — так сильно дернул, что оно осталось в его руках. Этот опыт, каким бы незначительным он ни показался на первый взгляд, все же, по-видимому, доставил Жаку огромное удовольствие. Он стал приплясывать на месте, подпрыгивая и падая на все четыре лапы, что служило у него выражением высшей степени удовлетворения.
Тем временем судно на всех парусах неслось в Атлантический океан. Берег скрылся из вида; кругом остались лишь вода и небо, создавая впечатление лежащего за горизонтом бескрайнего простора. Изредка пролетали только крупные морские птицы, путешествующие с одного континента на другой. Капитан Памфил, доверившись инстинкту Катакуа, который должен был подсказать попугаю, что его крылья слишком слабы для долгого перелета, открыл темницу своего воспитанника и позволил ему свободно порхать среди снастей. Катакуа, вне себя от радости, немедленно воспользовался разрешением — взлетел на брам-стеньгу, уселся там и, к большому удовольствию команды, исполнил весь свой репертуар (он один производил больше шума, чем двадцать пять смотревших на него матросов).
Пока на палубе продолжалось это представление, в каюте разыгралась сцена другого рода. Жак, следуя своей привычке, приблизился к занятому ощипыванием птицы Двойной Глотке, и на сей раз юнга, заметив неведомый доселе интерес своего приятеля к этому занятию, решил, что открыл в нем доселе неведомое призвание к работе поваренка. Двойной Глотке пришла в голову удачная идея: поменяться с Жаком ролями и, отныне заставив его ощипывать кур и уток, самому сидеть сложа руки и наблюдать, как тот действует. Поскольку Двойная Глотка принадлежал к числу тех решительных натур, у кого исполнение не отстоит от замысла, он тихонько подошел к двери и закрыл ее, затем на всякий случай вооружился хлыстом, заткнув его за пояс штанов таким образом, чтобы рукоятка торчала на виду, после чего вернулся к Жаку и сунул ему в руки утку, которая должна была утратить оперение в руках юнги, одновременно показав пальцем на рукоятку хлыста и собираясь в случае возникновения спора обратиться к этому орудию как к третейскому судье.
Но юнге не пришлось прибегнуть к подобной крайности: то ли его догадка была верной, то ли новая способность, которую приобретал Жак, казалась последнему необходимым дополнением ко всякому хорошему воспитанию, но он, зажав утку меж колен, как делал у него на глазах его наставник, принялся за работу с рвением, избавившим Двойную Глотку от каких-либо насильственных действий по отношению к обезьяне. По мере того как исчезали перья, обнажался пушок, а пушок уступал место нагой плоти, Жака все сильнее охватывал восторг, и, полностью закончив работу, он пустился в пляс, как сделал накануне у клетки Катакуа.
Двойная Глотка, со своей стороны, тоже радовался; он упрекал себя лишь в одном: что не воспользовался раньше склонностями своего приспешника; но он пообещал себе не дать остыть этому пылу и на следующий день, в тот же час, при тех же обстоятельствах, приняв те же меры предосторожности, устроил второе представление вчерашней пьесы. Успех был не меньшим, чем во время премьеры, так что на третий день, признав Жака равным себе. Двойная Глотка повязал ему свой кухонный передник и полностью доверил ему заботу об индюках, курах и утках. Жак оказался достойным оказанного доверия и через неделю оставил своего учителя далеко позади по части быстроты и ловкости.
Бриг тем временем шел подобно волшебному кораблю. Он оставил за кормой родной берег Жака, слева по борту и вне пределов видимости — острова Святой Елены и Вознесения и на всех парусах летел к экватору. Был один из тех дней, когда небо тропиков словно давит на землю. Рулевой в одиночестве стоял у штурвала, впередсмотрящий устроился на вантах, а Катакуа — на своем рее; что до остальной части команды, то каждый искал прохладу там, где надеялся ее найти, а сам капитан Памфил, заставив Двойную Глотку обмахивать его павлиньим хвостом, растянулся на подвесной койке и курил гургури. Жак, как ни странно, не стал на этот раз ощипывать свою курицу, положил ее нетронутой на стул и снял кухонный передник. Казалось, он, как и все прочие, был изнурен жарой или погружен в свои размышления. Однако его расслабленное состояние продержалось недолго. Он кинул вокруг себя быстрый и умный взгляд, затем, словно испугавшись собственной дерзости, подобрал перо, потащил его в рот, равнодушно уронил и, моргая, стал чесать бок. И вдруг одним прыжком — самый дотошный наблюдатель усмотрел бы в этом лишь простой каприз — оказался на первой перекладине лестницы. Там он еще минуту помедлил, щурясь на солнце сквозь люк, потом беспечно поднялся на палубу, словно зевака, не знающий, чем заняться, и отправляющийся искать развлечений на Итальянском бульваре.