— Стало быть, вы, герцог, считаете невозможным, что король предастся приятному времяпрепровождению втайне от публики?

— Это маловероятно.

— Герцог, королева и сама поймет, ее убедят, что это единственное спасительное для него средство. Значит, нужно, чтобы я сказал вам все? Ну, так вот: я думаю, что королева будет довольна подобным исходом.

— О монсеньер!

— У меня есть причины так полагать. Королева — создание, как нельзя более чуждое всего материального. Спросите у Марешаля, ее врача.

— В таком случае все уладится.

— И на какое-то время мы завоюем полное спокойствие.

— Об этом надо поразмыслить, монсеньер, это стоит труда.

— О да, герцог, да, несомненно!

— Ваше преосвященство уже различало уголок этого будущего?

— Признаться, нет.

— Но в конце концов не обратит же король свой взор на первую встречную?

— Герцог, в этих материях я новичок; если бы я имел честь называться Ришелье, я бы не задавал таких вопросов бедному священнослужителю.

— Но послушайте, монсеньер, я вынужден отступить перед такой ответственностью.

— Лучшее средство, герцог, — это хорошо подготовить людей. Всякий раз когда вы принимали у себя в посольстве агентов, вам же приходилось брать на себя ответственность?

— Конечно, монсеньер.

— Ну вот! И что же вы предпринимали, герцог, чтобы избежать осложнений?

— Обдуманно выбирал агентов.

— Вот! Теперь мне более нечего вам сказать. Станьте другом короля или примиритесь с тем, что это место возле Людовика Пятнадцатого, которое готово от меня ускользнуть, захватит кто-нибудь другой. Да берегитесь, как бы эта удача не выпала кому-либо из наших врагов. Вообразите, какие вследствие этого могут сложиться заговоры, во главе которых встанут или узаконенные дети покойного короля, или иностранцы — например, испанцы! Остерегайтесь и влияния, идущего с Севера: король Станислав подстрекает свою дочь-королеву заняться политикой. Больше я вам об этом ничего не скажу, ведь, если не ошибаюсь, вы у королевы не на самом хорошем счету.

— Все, что говорит ваше преосвященство, отмечено печатью совершеннейшего гения, монсеньер. Итак, в случае, если до вас дойдут толки о королевских развлечениях, вы не заподозрите меня в дурном умысле.

— Ни в коей мере, ведь вы будете действовать для блага государства.

— А если вы станете первым министром, будь то вследствие какого-либо упущения господина герцога или благодаря влиянию, которое может возыметь на короля та или иная новая мысль, могу я быть уверен, что вы не будете ко мне немилостивы?

— Если когда-нибудь я, как вы сказали, господин герцог, стану первым министром, чему, впрочем, я не верю, ибо совсем к тому не стремлюсь, то, оказавшись свободным в своих решениях перед целым светом и неуязвимым для политических замыслов королевы, я поспешу доказать вам свою признательность.

— Следует ожидать всего, монсеньер; господин герцог в настоящее время оказывает сильное давление на короля. Эта комбинация, которую мы с вами только что придумали, избавит короля от этого гнета и, быть может, послужит к низвержению господина герцога, что навлечет на меня ненависть могущественного врага…

— Господин герцог, невозможно питать ненависть к такому человеку, как вы, который, опираясь на достоинство своего знатного происхождения, вскоре станет одним из важнейших сановников государства. Как гласит итальянская пословица, «Окажите мне сегодня одну услугу, и завтра я воздам вам тремя».

— Если я смогу оказать услугу вашему преосвященству, я тем самым буду вознагражден с лихвой, — поспешил заметить лукавый придворный.

Кардинал еще раз покраснел и поднялся с места. Ришелье уже готов был удалиться.

— Монсеньер, — сказал он, — времена суровые, а король не питает склонности к благодеяниям. Обещайте замолвить за меня словечко, когда я захочу что-нибудь получить от него.

— Вы сами от него всего добьетесь, герцог.

И в то же мгновение кардинал протянул руку г-ну де Ришелье.

«Кто-то из них падет: либо он, либо госпожа де При, — подумал герцог. — Ну, это уж их дело».

— Еще одно слово, — сказал кардинал, удерживая Ришелье. — Я рассчитываю на вашу отменную чуткость, на ваш безупречный вкус в отношении выбора тех, кто будет окружать короля.

— Не говорите таких слов, монсеньер; я был удостоен вашего доверия, этого для меня довольно. Отныне вам достаточно лишь протянуть указующую руку, и вы увидите: я тотчас пойду туда, куда вы укажете.

— Господин герцог, вы слишком любезны ко мне, — отозвался прелат, провожая посетителя до дверей больше по сердечному побуждению, чем во имя этикета.

Баржак поджидал герцога; его глаза радостно сверкали. Было совершенно очевидно, что он в качестве камердинера владел искусством подслушивать у дверей.

— Ну что, — спросил он, — вы довольны, ваша милость?

— Этот вопрос, Баржак, следует задать не мне, а вашему господину, — отвечал герцог.

И два дипломата расстались, обменявшись многозначительными улыбками. «Положительно, — сказал себе Ришелье, садясь в экипаж, — этот заплатит мне дороже, а трудов от меня потребуется меньше».

И, немного поразмыслив, он заключил: «Теперь у нас лишь одно затруднение. Правовая сторона дела решена, осталось его исполнить. Об этом мы поговорим с Башелье!»

LVIII. ДОГОВОР, ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ДОМАШНИМ ПОРЯДКОМ

А теперь, когда мы вместе с мадемуазель де Шароле и с г-жой де При побывали у г-на де Ришелье, а затем последовали за герцогом на игру у королевы и посетили вместе с ним г-на де Фрежюса, полагаю, что пришло время оставить этого высоконравственного человека улаживать свои делишки с метром Башелье, камердинером короля, и возвратиться к г-же де Майи, с которой мы едва успели познакомиться в ее особняке, проникнув туда вместе с Баньером, и, только войдя, принуждены были тотчас удалиться.

Мы уже рассказывали всю историю этого брака и о том, как, заключив его, г-н де Майи вновь отправился искать встречи с Олимпией.

Тогда же мы попытались набросать портрет г-жи де Майи, подробное изображение которой нам оставила история, а в особенности — скандальные хроники тех времен.

Она предстала перед нами темноволосая, белокожая, с ослепительными зубами и обрамленными густой тенью черных ресниц глазами. Мы отмечали несравненную грацию всего ее облика, но забыли упомянуть о ее ножках, самых прелестных при французском дворе, и о ее умении со вкусом одеваться, настолько превосходящем в этом отношении других дам, что ее туалеты в течение десяти лет были предметом подражания для всей Европы.

И, рискуя повториться, мы скажем еще, что она была остроумна, бескорыстна, добра, в высшей степени аристократична, хорошо изучила и нравы двора, и тайны человеческого сердца.