— Да говорите же, наконец…
— Нет, сударыня, нет!
— Ах! — закричала Олимпия в отчаянии, близком к исступлению. — Мой муж! Я хочу видеть моего мужа!
Офицер собрался вновь ответить отказом. Тогда Шанмеле приблизился к нему и сказал:
— Сударь, я знаю характер этой бедной женщины; вы ее доведете до отчаяния, а как только она потеряет власть над собой, которую обычно умеет сохранять, вы ужаснетесь ее неистовству. Разрешите ей то, о чем она просит.
Офицер взял Олимпию за руку и повел внутрь здания.
Они шли минуты две, проходили через залы, поднимались по лестницам, пока, наконец, не вышли на обширный двор, заполненный солдатами, очень озабоченными и чего-то ждущими.
Комендант, все еще держа Олимпию за руку, обратился к одному из них:
— Совет уже в сборе?
— Да, мой комендант.
— Сударь, — обратился комендант к Шанмеле, — я оставляю эту женщину под вашей охраной. Вам, — прибавил он, обращаясь к трем драгунам, — я поручаю этих людей. Отведите их в помещение, примыкающее к залу совета.
— Я там увижу моего мужа? — спросила Олимпия.
— Нет, сударыня, сейчас еще нет, но после вы его увидите.
— После? — вскричала она. — После чего? О, как меня пугают эти люди со своими мрачными недомолвками! Я хочу видеть его сейчас же, немедленно.
— Сударь! — умоляюще обратился к коменданту Шанмеле, предвидя мучительный приступ горя своей спутницы.
— Драгуны, — приказал комендант, — отведите их на маленькую галерею, да глаз с них не спускайте.
— Сударыня, — прибавил он, склонившись перед Олимпией, — повторяю еще раз: вы сами этого хотели. Помните, что я возражал. Помните, что, исполняя ваше желание, я уступил из опасения своим отказом причинить вам еще большее горе, нежели вы испытаете сейчас из-за того, что я согласился.
И он поспешно удалился.
Драгуны привели Олимпию, дрожащую, бледную, обессилевшую, вместе с трепещущим Шанмеле в тот самый зал совета.
Тогда и начался для этих несчастных самый мрачный спектакль, какой только может выпасть в этом мире на долю любящих сердец.
В зале, старинном нефе с пилястрами эпохи Ренессанса, выщербленными от времени и умышленных повреждений, на возвышении находилось десятка два офицеров, одетых в красное и освещенных светом факелов, которые держали солдаты.
Комендант, войдя, занял место за длинным столом, установленным на этом возвышении, за которым председательствовал майор, исполняющий обязанности подполковника или полковника в случае их отсутствия.
Углы этого помещения терялись в потемках: казалось, темнота черными клубами опускается с высоты грубых и голых сводов.
Майор провел среди офицеров перекличку и записал число присутствующих.
Потом зловещим голосом он приказал:
— Приведите виновного.
Отворилась дверь слева от возвышения, и двое драгунов с саблями наголо ввели Баньера, одетого в черное и бледного, как восковая фигура.
— Обвиняемый, — вопросил майор, — ваше имя Баньер?
— Да, сударь.
— Называйте меня майором. Я для вас не сударь, а ваш майор.
Баньер молчал.
— Вы узнаете свою подпись под этим добровольным обязательством?
— Да.
— Вы признаете, что получили от двух младших офицеров следующее: пункт первый — лошадь.
— Да.
— Пункт второй — мундир.
— Да.
— Пункт третий — саблю и пистолет в седельной кобуре.
— Полагаю, что да.
— Все эти вещи вы продали?
— Я обменял их на штатскую одежду.
— Почему вы совершили побег?
— Я никогда не думал становиться солдатом короля. Обязательство подписал, чтобы выбраться из тюрьмы официала, куда меня заточили как беглого послушника иезуитов.
— Это еще одна причина, почему вам следовало уважать условия данного вами обязательства. Как бы то ни было, вы бежали. Факт побега был подтвержден вашим отсутствием как таковым.
Баньер молчал.
— Господа, — обратился к офицерам майор, — достаточным ли образом установлены обстоятельства преступления и подлинность обвиняемого?
— Да, — в один голос отвечали офицеры.
— Что ж! — заключил майор. — Мы приговариваем Баньера, беглого драгуна из полка де Майи, к мере наказания, предусмотренной статьей шестой королевского указа, и приказываем привести приговор в исполнение немедленно.
С этими словами он встал; офицеры последовали его примеру; в обширном зале, мрак которого, казалось, вот-вот поглотит и офицеров, и солдат, и приговоренного, поднялся сильный шум.
Шанмеле замер, словно пригвожденный к перилам, на которые он опирался. Олимпия, застывшая так, будто она была уже мертва, спросила леденящим душу голосом:
— Что ж! Мера… Какая мера?
— Черт возьми!.. — начал было один из драгунов, но добряк Шанмеле столь многозначительно наступил ему на сапог, что тот замолчал и не закончил фразы.
В это время подошел комендант и, видя, что Олимпия все еще на ногах, мягко сказал:
— Ну, что ж, сударыня, если вы желаете сказать слово бедняге Баньеру, ступайте.
Она пошла или, вернее, полетела вслед за офицером, который отвел ее в примыкавшее к залу совета небольшое помещение, где находился приговоренный: под охраной драгуна он сидел в ожидании, со сложенными руками и невидящим взглядом, похожий на безумца в бреду или мечтателя, погруженного в созерцание.
Олимпия накинулась на свою бесценную добычу, обвила мужа руками, согревая его на своей груди.
— Ах! — вздохнул несчастный. — Олимпия! Милая Олимпия! Да! Да!
Но он не переменил позы, храня прежнюю неподвижность, еще более пугающую, чем сама его скорбь. Теперь ужас настиг и ее.
— Как? — спросила она. — Где же твоя отвага?
— Отвага… — пробормотал он. — Зачем она?
— Разве я не здесь, не с тобой?
— Надолго ли? — обронил он.
— Да навек! Нас не разлучат.
— Вот, значит, как мне повезло, — отозвался страдалец, и его слова звучали так, словно их произносили уста мраморной статуи. — Ты умрешь со мной, мое прекрасное сокровище?
Эту жуткую фразу он выговорил с резким, судорожным смешком.
— Умереть! — вскрикнула она. — Умереть тебе? Мне — умереть?
— Без сомнения.
Она посмотрела на Шанмеле, который обеими руками держал Баньера за плечи: