Вслух же он сказал:
— Искренне благодарен вам, мадемуазель.
— Так что, — шепотом вмешалась в разговор Клер, — вы возьмете одежду? Баньер, ободренный поддержкой, сделал рукой жест, означавший: «Не беспокойтесь», — и продолжал:
— Дело в том, что я покинул коллегиум несколько необычным способом.
— И как же вы оттуда вышли? — заинтересовалась Олимпия.
— Вылез из окна.
— Из окна?
— Да. Должен вам сказать, мадемуазель, я был заключен в залу размышлений.
— За нарушение правил ордена? — смеясь, спросила Олимпия.
— За то, что выучил наизусть трагедию «Ирод», мадемуазель.
— Ах, так!
— Я обнаружил, что эта комната имела скрытое драпировкой окно, подобрался к нему и увидел… Ах, мадемуазель, именно то, что я увидел в окне, и погубило меня.
— Что же вы, Боже мой, такое увидели?
— Шествие Ирода и Мариамны. И то, как вы подняли вуаль, приветствуя господина де Майи, и…
— … и что? — настойчиво продолжала спрашивать Олимпия.
— … и я нашел, мадемуазель, что вы так прекрасны, так прекрасны, что поклялся в тот же вечер увидеть вас на сцене.
При этих словах мадемуазель Клер состроила гримаску.
— Ах, так! — заметила актриса.
— Тогда я сорвал драпировку со стены залы размышлений, вылез из окна, бросился как сумасшедший к театру, даже не подумав, что у меня нет денег купить входной билет; вдруг я заметил двух отцов-иезуитов, тоже пришедших на представление, и укрылся в каком-то коридоре. Там я столкнулся с господином де Шанмеле, собравшимся бежать, а за ним спешили его товарищи. Поскольку я оказался единственным, кто мог сообщить хоть что-то определенное о причинах его бегства, меня силком привели в фойе, где я все рассказал; тут вошли вы, я понял, что вас приводит в отчаяние сама мысль об отмене спектакля, и увидел, что вы еще прекраснее, чем были тогда, во время шествия. Ваше отчаяние разрывало мне сердце, в сиянии вашего присутствия я обо всем позабыл и сказал себе: «Пусть я погибну, но не допущу, чтобы хоть одна слезинка упала из этих прелестных глаз». Так я погиб, мадемуазель, вот и все.
— О, лукавый змей! — прошептала Клер.
— Неужели, — растроганно переспросила Олимпия, — неужели все произошло именно так?
— О, клянусь честью, мадемуазель!
Из-за двери послышалось нечто вроде вздоха.
— Ну хорошо, — вмешалась в разговор Клер. — Сдается мне, дела вовсе не так уж плохи, как о том говорит господин Баньер.
— О, очень плохи, мадемуазель Клер, — возразил юноша, — очень плохи, клянусь вам!
— Ну-ка, объясните! — потребовала актриса.
— Господин Баньер вылез из окна.
— Да, — подтвердил он.
— Когда господин Баньер вышел, была почти ночь.
— Почти ночь, — закивал он.
— И пока никто не заметил его бегства.
— Возможно.
— Ну вот, ему просто надо вернуться в монастырь через то же окно.
— По сути все правильно, — согласилась Олимпия. — Ему надо вернуться в монастырь через то же окно.
И тут второй раз послышалось что-то похожее на вздох.
— Вот здесь и вся загвоздка, — сказал Баньер.
— Загвоздка? — живо откликнулась актриса. — В чем? Ну же!
— Окно слишком высоко.
— Пустяки! Найдем лестницу, — не отступала мадемуазель Клер.
— Лестницу? Где же ее взять? — спросила Олимпия.
— К тому же нужна очень длинная лестница, — уточнил Баньер.
— У нас есть такая в саду. Очень длинная! — заявила камеристка.
— Но нужна по меньшей мере футов в тридцать.
— В ней столько и будет.
— Но для лестницы в тридцать футов понадобится еще не менее двух человек, чтобы ее нести, приставить к окну и удерживать, — все еще пытался спасти положение Баньер.
На последний довод у мадемуазель Клер не нашлось что ответить.
Молчание, но несколько иной природы, воцарилось и в розовой комнате.
— Все верно, — через мгновение нарушила его Олимпия. — Похоже, вам и вправду затруднительно возвратиться через окно, если оно так высоко.
— О, даже еще выше, чем я сказал! — отвечал Баньер.
— Что же делать? — спросила Олимпия.
— Сударыня, — робко начал Баньер, — надеюсь, у вас не хватит решимости, на краткий миг дав мне приют, выставить меня из дома и отдать в жертву непогоде или гневу отцов-иезуитов?
— При всем том господин Баньер не может здесь оставаться, — раздраженно заметила Клер, — ведь это моя комната!
— Вы правы, — произнесла Олимпия, открывая дверь. — Вы правы. Мадемуазель Клер, проводите гостя в мой туалетный кабинет.
Произнеся эти слова, она указала на дверь в противоположной стене своей комнаты, напротив той двери, что вела к мадемуазель Клер.
— Там есть канапе, — прибавила она, — а ночь скоро кончится, ведь сейчас уже половина четвертого и на дворе уже май. Идите же!
Клер растерялась и не знала, как возразить: повелительный, можно даже сказать, царственный жест, сопровождавший последние слова, не предполагал ответа, к тому же Баньер, вместо того чтобы следовать за камеристкой, на этот раз пошел первым.
Он даже не пошел, а полетел, не касаясь ковра на полу, отвешивая поклоны прекрасной фее, за последние несколько часов превратившей его в другого человека, и исчез в туалетном кабинете.
Мадемуазель Клер последовала за ним и остановилась на пороге.
— А теперь что делать, сударыня? — осведомилась она.
— Всего-то задвинуть щеколды с моей стороны, — ответила ее госпожа, — и помочь мне раздеться. Думаю, пора?
Клер задвинула щеколды и подошла к хозяйке, которая уже протягивала ей рукав пеньюара, желая с ее помощью раздеться.
— Но, сударыня, — не успокаивалась камеристка, принимаясь стягивать с нее пеньюар, — а что будет, если господин де Майи вернется, как он сказал?
— Положим, господин де Майи вернется. Ну и что?
— Что мне ему сказать?
— Рассказать, что произошло, вот и все.
И, сама сбросив пеньюар, Олимпия жестом отослала мадемуазель Клер к себе, а та, понуря голову, поплелась, всплескивая руками и всем своим видом говоря: «Признаться, я ничего не понимаю».
Вступив в туалетный кабинет, Баньер рухнул в глубокое кресло новомодной работы, на сиденье и спинке которого были раскиданы еще теплые одежды — те, что недавно совлекла с себя мадемуазель де Клев.