— У вас есть печатный текст пьесы? — спросил директор.
— О, в этом нет нужды: я знаю пьесу наизусть.
— Хорошо, — согласился лицедей. — Беру себе роль Ирода.
— Как раз мое амплуа, — с улыбкой заметил Баньер. Директор не обратил никакого внимания на замечание
Баньера и хриплым голосом начал свою роль.
Олимпия стала ему подыгрывать.
Но не успела она прочесть и двух десятков строк, как старый негодник навострил уши.
— Ого-го! — буркнул он.
— Что такое? — скромно прервала чтение Олимпия. — Неужели я где-нибудь ошиблась?
— Нет-нет, напротив, продолжайте!
Тут комедиант поставил локти на стол и устремил горящие, как угли, глаза в Мариамну, продолжившую прерванный монолог.
— Вот оно что! Однако! Видно, вы уж играли на сцене? — растерянно спросил он.
— Приходилось, — скромно ответила она.
— И где же?
— Да так, то там, то здесь, — нашелся не желавший лгать Баньер.
— А известно ли вам, мадемуазель, что вы просто-таки совершенство? — вне себя от восхищения прорычал старый пьяница. — Слово чести, вы напомнили мне саму Шанмеле!
— Вы с ней играли? — с улыбкой осведомилась Олимпия.
— Эх! — вздохнул старик. — Я был тогда всего лишь служителем в театре. Тут он обратился к Баньеру:
— А что до вас, сударь…
— Вы бы хотели послушать и меня?
— Да.
— Это более чем справедливо.
И крепким голосом, с устрашившими бы сегодняшнего зрителя жестами, какими отличалась старинная школа игры, Баньер начал с первого появления Ирода на сцене.
Старый актер выслушал его с покровительственным молчанием, потом сложил губы трубочкой и изрек:
— Это, сударь, совсем не плохо, но надо бы многому подучиться…
— Я подучусь, — согласился Баньер.
— Поупражняться в ремесле.
— Поупражняюсь.
— Вы сказали «не плохо»? — вступилась за оскорбленное самолюбие своего избранника Олимпия. — Э-э, помилуйте, любезный мой друг, сразу видно, что вы заняты в том же амплуа.
— К тому же, — вставил несколько задетый Баньер, — речь, насколько я полагаю, шла только о даме.
— Ошибаетесь, друг мой! — живо возразила Олимпия. — Напротив, речь идет о нас двоих: взяв меня, берут и вас, а без вас им меня не видать.
— Эх! — вздохнул лицедей. — Все это усложняет дело.
— Неужели? — промолвила Олимпия.
— Да, мне надо посоветоваться с компаньонами. Если бы речь шла только о вас, сударыня, я мог бы решить и один: Каталонка, которая у нас на первых ролях, уже не тянет; а вот с амплуа этого господина, черт побери, все обстоит иначе!
— Это ваше амплуа? — напрямик спросил Баньер.
— Да, наше, — попытался извернуться старый лис.
— Так это амплуа ваше или нет? — настаивал Баньер.
— Наше амплуа уже поделено на троих, и мне нужно посоветоваться.
— Послушайте, — объявила Олимпия, хорошо знавшая актеров, ибо провела с ними долгое время. — Бутылки на столе уже пусты, это правда, но погреб рядом. Отправляйтесь-ка за вашими компаньонами, чье участие так необходимо; приводите их сюда, и вместе мы договоримся, причем быстрее, нежели с каждым в отдельности. К тому же сейчас наступает время обеда, так заодно и пообедаем.
В тот же миг Баньер как бы случайно отворил скрытую от глаз дверь, откуда предательски потянуло запахом такого жаркого, пахнуло столь сладостным дымком фаршированной дичи, что комедиант, вполне давший себя убедить, ушел, жадно втягивая кулинарные испарения, отчего его ноздри невероятно раздувались, как бы говоря: «Я вернусь!»
И он возвратился в сопровождении четырех самых важных в труппе персон: трех мужчин и одной женщины.
Мужчины, потрепанные, бледные, с нетвердой походкой, такие же старые, как их костюмы, служили на амплуа богача, благородного отца и первого лакея.
Женщина, одного с Олимпией роста, но уступавшая ей достоинством осанки и с той еще разницей, что, в отличие от голубоглазой светлокудрой Олимпии, была черноока и темноволоса, к тому же ее кожа отливала не розоватой белизной, как у подруги Баньера, а матовой смуглостью, — женщина эта являла собой законченный тип каталонки, чему, без сомнения, и была обязана своим актерским прозвищем: Каталонка.
К ее портрету остается прибавить очаровательные руки и бюст, с которым пышностью мог поспорить лишь бюст Олимпии.
Хозяйка дома приняла пришельцев как добрых товарищей по ремеслу, так что с первых же ее слов они почувствовали себя как дома, усадила их за стол и тотчас легко перешла на театральный жаргон, такой далекий от ее привычной манеры изъясняться.
Она спросила имя каждого, поинтересовалась его амплуа и улыбалась гораздо радушнее, обращаясь к женщине, нежели к мужчинам.
— Каталонка, — отрекомендовалась та, показывая два ряда белейших мелких зубов.
Олимпия тотчас учтиво поручила ее заботам Баньера.
Обед получился из самых веселых; все основательно захмелели, кроме Олимпии, которая, поднимая во время десерта оброненную ею на пол салфетку, заметила миниатюрную ножку Каталонки на ноге Баньера, в то время как другая ножка поддразнивала первого комика.
Олимпия зарделась, в сердце у нее кольнуло, словно от укуса гадюки. Но, выпрямившись и поглядев на невиннейшую физиономию Баньера, она по спокойствию его лица поняла, что он не распознал даже, какой удостоился удачи. Вот почему она удовольствовалась тем, что протянула ему руку, и он тотчас с жаром вскочил, чтобы поцеловать эти обожаемые пальчики.
Затем под влиянием обеда все стали читать стихи, разыгрывать разного рода сцены. Наконец Баньер принес перо, чернила и бумагу, и Олимпия составила ангажемент, под которым подписались все пятеро компаньонов.
Она оговорила себе тысячу двести ливров твердого жалованья и восьмую часть выручки с бенефисов для себя и для Баньера.
Эта скромность восхитила всех присутствовавших, и они, расцеловавшись, откланялись.
Причем от внимания хозяйки дома не ускользнуло, что Каталонка поцеловала Баньера пять раз.
Со своей стороны бывший послушник подсчитал, что актеры десять раз поцеловали Олимпию.
— Видите, друг мой, — после того, как все ушли, сказала ему Олимпия, не пожелав напомнить ему о пятикратно полученном поцелуе, а сосредоточившись только на успехе их предприятия, — вы могли убедиться, что теперь у нас примерно пять тысяч ливров в год.
— Все так, но они целовали вас слишком много, — ответил Баньер. Последние слова более чем достаточно убедили ее, что она ошиблась,