Только проклятая мысль о г-не де Майи, застряв в глубине сознания, непрестанно отравляла все мечты Баньера.
Конечно, в доказательство того, что она ему более не принадлежит, Олимпия призналась Баньеру, что возвратилась к своему прежнему любовнику.
Но ведь она это сказала в гневе, быть может просто желая воздать той же монетой за боль, которую сам Баньер ей причинил?
Впрочем, как он и говорил ей, Баньер, подобно каждому истинно любящему мужчине, ослабел духом и был готов во имя любви пожертвовать всем, даже честью.
Недурно! Если Олимпия в самом деле совершила то, что она сказала, Баньер, сумев доказать, что никогда ее не обманывал, окажется ее судьей, ибо он предстанет невинным, она же — виновной, и тогда… что ж, тогда он простит.
Он совсем было погрузился в эти исполненные милосердия замыслы, но тут капрал-наставник сунул ему в руки ружье и затолкал его в шеренгу новобранцев, которые осваивали дюжину ружейных приемов.
Баньер провел час между командами «На плечо!» и «На караул!», после чего ему было объявлено, что до полудня он волен делать все, что ему заблагорассудится.
А в полдень ему надлежит вернуться, дабы приступить к занятиям верховой ездой.
У своего капрала Баньер осведомился, можно ли ему смело выходить в город, не боясь иезуитов.
Капрал отвечал ему, что под защитой мундира его величества он вправе ровным счетом ничего не опасаться и ходить где вздумается, хоть под самыми окнами своего коллегиума, причем делать людям в черных ризах самые что ни на есть дерзкие и презрительные жесты.
Баньер не заставил повторять себе это дважды: он отсалютовал своему начальнику и с саблей у пояса, в шлеме, слегка сдвинутом на одно ухо, пересек двор, направился к наружным воротам и начал с того, что тщательно рассмотрел их, на всякий случай запоминая топографию всего увиденного.
Однако, как нам известно, Баньер отправился в путь не только затем, чтобы всего лишь исследовать расположение ворот казармы.
Баньер вышел за них с намерением прежде всего навестить Каталонку, отобрать у нее свой рубин и выяснить, каким образом этот перстень попал к ней.
С самого утра, Баньер, как мы уже успели заметить, был крайне раздражен и весьма расположен к скрытности; первой его мыслью было рискнуть всем, лишь бы вырваться на свободу и сбросить с души груз этого страшного происшествия, внесшего в его жизнь чудовищное волнение, которым он был охвачен; но он уже все обдумал и испытывал нетерпение на протяжении двух последних часов, отданных заботам о своем туалете и воинским упражнениям.
Все это, как нетрудно понять, только усилило его яростную жажду разделаться с причиной стольких невзгод.
Именно поэтому, едва лишь Баньер вышел из казармы и завернул за угол, он тотчас поспешил в направлении главного городского театра, близ которого жила Каталонка.
Однако, как бы наш герой ни спешил, он все-таки задержался, чтобы заглянуть к оружейнику и приобрести пистолет, порох и пули.
Покупка обошлась ему в два луидора, взятых из той сотни, что была в кошельке, переданном Олимпией, — даре, которым молодой человек воздержался пренебречь в рассуждении той пользы, какую он предполагал из него извлечь.
Купленный пистолет, вычищенный и заряженный, Баньер сунул в карман и возобновил свои путь к дому Каталонки.
Пистолет не был для него лишь орудием угрозы, простым средством устрашения — о нет, чем ближе подступал миг встречи с этой женщиной, тем яростнее Баньер, стискивая зубы и бледнея, набирался решимости вырвать у нее доказательства своей невиновности, а в случае отказа — размозжить ей голову.
Стучась в дверь Каталонки, он питал именно такое намерение, и это не придавало его чертам выражения нежной любезности.
Открыть ему вышла парикмахерша.
Коль скоро он предполагал, что это создание несомненно замешано во всем происшедшем, Баньер отнюдь не огорчился, что случай, идя навстречу его желаниям, послал ему не одну, а обеих интересующих его особ.
При виде его парикмахерша отпрянула шага на два назад, что позволило Баньеру беспрепятственно переступить порог дома.
Войдя, он запер за собой дверь на все засовы.
— Боже милосердный! — вскричала парикмахерша. — Что нужно от нас этому драгуну?
Баньер сообразил, что нельзя прежде времени пугать дичь, и, вымучив улыбку, спросил:
— Что такое? Вы, милейшая, не узнаете меня?
— Ах! Бог мой! Это ж господин Баньер! — воскликнула парикмахерша. — Ну и ну, надо же, а я вас и не признала.
— Как? Вы не узнаете своих друзей? — промолвил Баньер, стараясь придать своему голосу всю возможную приторность.
— И потом, у вас был такой свирепый вид…
— Все дело в мундире, это он придает мне подобный вид. Но скажи-ка мне кое-что, любезнейшая.
— Что, господин Баньер?
— Каталонка… она дома?
— Гм… ну да! Ах, она так обрадуется!
— Чему же это?
— Да вашему приходу. Она всегда была к вам неравнодушна, красавчик вы бесчувственный.
— Ну вот еще, милочка, — пожал он плечами. — Ты просто насмехаешься надо мной, Агата.
— Нет, честное слово! Впрочем, — прибавила она с бесстыдной улыбкой, — вы можете убедиться в этом, и не позднее, чем тотчас.
— Что ж! Может быть, отправимся с ней повидаться, парикмахерша души моей? Только ты уж меня проводи.
— Но вы же и сами знаете, где ее искать! Она в своем будуаре.
С тех пор как Каталонка вступила в связь с аббатом д'Уараком, у нее появился будуар.
— Неважно! Проводи меня все-таки, — отвечал Баньер. Парикмахерша не усмотрела в этом ничего опасного;
она стала подниматься по ступеням плохо освещенной лестницы впереди Баньера, следовавшего за ней по пятам.
Внезапно коридор наполнился светом. Это парикмахерша распахнула дверь будуара, сквозь которую Баньер увидел Каталонку, сладострастно раскинувшуюся на софе — предмете мебели, нескромности которого Кребийон-сын был обязан своей известностью.
— Вы только послушайте, сударыня, — сказала парикмахерша, — ведь это господин Баньер.
Баньер, войдя следом за ней, запер дверь будуара на ключ так же, как только что запер внешнюю дверь на засовы.
— Господин Баньер? Где? — спросила Каталонка, которая, как ранее парикмахерша, не сразу узнала своего гостя в его новом наряде.
— Да вот же он, в солдатском мундире. Смотрите, как он ему к лицу; только, по-моему, в этой одежде у него ужасно грозный вид.