Для бедного юноши было весьма прискорбно убедиться в том, какая неприятность постигла его, но коль скоро беда непоправима, надо противопоставить немилостям фортуны отвагу и стойкость. Баньер призвал хозяина гостиницы и принялся рассказывать ему свою историю; следствием такой откровенности явилось то, что хозяин потребовал от него, причем немедленно, платы за обед не только свой, но и троих сотрапезников, и Баньер уступил этим настояниям почти без спора, столь мало было в нем желания разбираться с местными властями.
Так от двух луидоров осталось восемь экю. Осталась и Марион, полная страсти и очарования; будь Олимпия забыта, Марион в любых других обстоятельствах могла бы послужить достаточным утешением.
Но в сердце Баньера не осталось места для другой любви, а потому, видя это бедное дитя в слезах, глядящее на него, с мольбой сложив руки, он сказал ей так:
— Увы, моя прелесть! К несчастью, вы имеете дело с человеком, чьи сердце и кошелек равно опустошены! Я никогда не забуду вашего доброго ко мне расположения, но не могу оскорбить вас, предложив вам меньше того, чего вы стоите. Послушайте, вы достаточно хороши собой, чтобы знать, что такое любовь. Так вот, я до безумия люблю женщину, в погоню за которой пустился, женщину, которая сделала меня дезертиром дважды: в первый раз я бежал за ней от иезуитов, теперь — от драгунов. Я вполне сознаю, что ради меня вы покинули этого проходимца-маркиза, и это надо учитывать, однако, если рассудить в общем и целом, возможно, я даже оказал вам услугу. Еще немного, и он бы вас вконец опозорил, вы бы погибли или, по меньшей мере, угодили за решетку. Итак, если угодно, мы здесь и расстанемся, моя милая Марион.
Ответом был продолжительный вздох, и Марион, поглядев на Баньера, пролепетала:
— Как? Прямо сейчас? Глубокой ночью?
И так нежно она произнесла эти слова, что сердце нашего героя смягчилось.
Он смотрел на нее, печально качая головой.
— Без денег, без приюта, — прибавила она совсем тихо. Тут она опустила голову, и Баньер безотчетно почувствовал, что глаза ее наполняются слезами.
— У меня восемь экю, — сказал он. — Вот, возьмите шесть.
— Но коль скоро ночлег уже оплачен, — промолвила Марион, — отчего бы не воспользоваться этим, сударь?
Эта женщина была великой искусительницей, настоящей сиреной: против сладостных полутонов ее голоса не устоял бы и сам хитроумный Одиссей; тем меньше причин для этого было у Баньера, никогда не имевшего претензий соперничать с царем Итаки по части благоразумия.
Тем не менее история умалчивает о том, исполнил ли Баньер ее совет в точном его значении. История равным образом молчит и о том, как он распростился с этой случайной подругой; несомненно лишь одно: следующее утро Марион встретила на постоялом дворе совсем одна.
Бедняжка, она заслуживала лучшей участи! Такие способны стать сущими ангелами в чьей-нибудь жизни, явись они вовремя и останься там для них незахваченное место в момент, когда обнаруживается их любовь.
В своей бархатной куртке шоколадного цвета, канифасовых кюлотах и домашних туфлях Баньер, как легко себе представить, был обречен производить самый поразительный эффект на больших дорогах, по которым он шагал; так, прохожий, увидев его, обычно застывал на месте и смотрел, как тот идет мимо, возобновляя свой путь лишь тогда, когда Баньер был уже далеко.
Баньер задерживал зевак, которые глазели на его персону, но его задержать не могла никакая сила.
Чтобы одолеть дорогу длиной в сотню льё, у Баньера в запасе оставались лишь три экю, так как бедняжка Марион убедила его оставить их себе, категорически отказавшись взять более пяти экю из восьми.
Ему еще и спорить пришлось. Забрать себе пять экю из восьми — это уже слишком много, твердила она, а Баньеру к тому же предстоит путь куда более долгий, чем ей. И потом, красивая женщина, оставшись без гроша, никогда не испытывает тех затруднений, которые выпадают в таких случаях на долю мужчины, даже если красоты у него столько, что хватило бы Эндимиону либо Адонису.
Что ж! Из этих трех экю — случай невероятный, а все же надеюсь, что читатель мне поверит, как только я это ему скажу, — Баньер нашел способ кое-что выкроить на пару башмаков.
Домашние туфли бедняжки Марион сделали все, на что способны были эти славные туфли: они продержались первые двадцать льё пути, после чего задники и подметки разлетелись в разные стороны.
Ну а питание меньше всего беспокоило Баньера. Он жил за счет виноградников, ореховых деревьев и лещины; потом, коль скоро для всякой доброй трапезы необходимы овощи, выдергивал на первом встречном поле какую-нибудь морковку или луковицу, зачастую навлекая на себя пронзительные крики поселян, но когда он говорил поселянам, а в особенности поселянкам, что голоден и совершил эту маленькую кражу только потому, что очень хотел перекусить, тот или та, кому он объяснял это, начав с брани, кончали тем, что делили с ним свой хлеб.
Так он жил, прося приюта в хлевах и сараях, а если ему отказывали, ночевал под открытым небом, в каком-нибудь стогу сена или под деревом с густой кроной.
Это был единственный открытый Баньером способ избежать нежелательных приключений и женской благосклонности.
Ибо, надобно заметить, где бы ни появлялся этот бедняга, он мгновенно внушал женщинам пылкую страсть.
«Увы! — говорил он себе, грызя свой скудный обед. — Зачем вместо того, чтобы притягивать сердца, я не стал магнитом, притягивающим металлы? Я был бы сейчас богачом, имел бы больше чем нужно, чтобы выкупить Олимпию, будь она даже в гареме великого султана и потребуй он за нее столько же, сколько Мурад потребовал у герцога Бургундского за свободу графа Неверского».
От случая к случаю Баньер, сам того не сознавая, проявлял начитанность. Это были плоды того начального обучения, какое он прошел в обители иезуитов.
Через неделю такого пути, требующего жесточайшего упорства, поглядевшись наподобие Нарцисса в прозрачное, зеркало ручья, Баньер заметил, что его борода изрядно похожа на ту, которую носил Полифем.
Тогда нашему путешественнику во что бы то ни стало захотелось побриться. Итак, он встал, прежде запив свой скромный завтрак несколькими глотками родниковой воды, направился в ближайшую деревню и зашел к цирюльнику, чтобы сбрить бороду.
Потом, пока его брили, Баньер, желая хоть что-нибудь сказать, спросил:
— Что это за селение, друг мой? Цирюльник, порезав ему кожу, ответил:
— Деревня Вертю, сударь.
— А сколько отсюда льё до Парижа? — полюбопытствовал Баньер, пытаясь, что было не просто, краем глаза рассмотреть капельку крови, выступившую у него на подбородке.
— Два льё, сударь, всего два маленьких льё. Брадобрей назвал льё маленькими, ибо, порезав Баньера, считал себя обязанным в виде возмещения сказать что-нибудь приятное.