«Это была женщина, которую самые знатные вельможи долгое время уважали и которая несмотря на то, что была уже старой, весьма некрасивой, продолжала время от времени появляться при дворе в великолепном наряде, словно великосветская модница, и была принимаема с почтением до самой смерти».
Прибавим, что ла Бове была не только наперсницей королевы-матери, но и первой любовницей короля Луи XIV.
Мазарини, несмотря на опору в королеве, причины которой скоро стали известны не только при дворе, но и в городе, что доказывают современные памфлеты, в особенности те, что известны под названиями «La pure verite cachee», «Qu as-tu vu a la cour?» и «La vieille amoureuse», хотел найти себе и другие опоры.
Два принца, как мы уже сказали, заняли свои места при дворе: герцог Орлеанский, если не старый, то по крайней мере утративший в бесполезных заговорах свои силы и принц Конде, молодой, прославившийся победами над неприятелем и мирным договором, который вскоре должен был подписан. Надо было выбрать между ними и Мазарини не колебался, предпочтя принца Конде. Это обнаружилось, когда герцог Орлеанский ходатайствовал о пожаловании своему фавориту аббату ла Ривьеру кардинальского сана, в то время как Мазарини просил его для принца Конти, брата принца Конде. Герцог Орлеанский остался этим очень недоволен, начал шуметь, кричать, сердиться, даже угрожать, но всем было известно, что Гастон всегда был более опасен для своих друзей, нежели врагов.
Два новых события еще более усилили влияние принца Конде при дворе — возвращение, по совету принца, короля из Рюэля в Париж и известие о мире, заключенном с Австрией, после чего «Французская газета» объявила, что «французы могут впредь спокойно поить своих лошадей в Рейне». Из этого видно, что граница по Рейну — этой естественной границе Франции — уже тогда составляла спорный вопрос между империей и Францией.
Между тем, Луи XIV подрастал и показывал себя тем, кем должен был стать со временем. Когда ему сообщили о победе над австрийцами при Лане, он с иронией сказал:
— Ага! Вот это уже не заставит смеяться г-д членов парламента!
Уже в юности Луи XIV всегда огорчался, когда нападали на его королевскую власть. Так однажды в его присутствии несколько придворных разговаривали между собой о неограниченной власти турецких султанов, показывая это на ряде примеров.
— Хорошо! — заметил юный король. — Вот что называется царствовать!
— Да, государь, — подхватил маршал д'Эстре, — но два или три этих властелина были в мое время убиты.
Маршал Вильруа, который тоже слышал слова короля и ответ маршала д'Эстре, обратившись к нему, сказал:
— Благодарю вас, сударь, вы говорили как должно говорить королям, а не так, как говорят им их придворные!
Однажды Луи XIV, увидев входящего к нему принца Конде, встал, снял с головы шляпу и начал с ним беседу. Было ли это сделано из вежливости, хотел ли король показать, что признает заслуги визитера, но эта вежливость, как оскорбление придворного этикета, расстроила Лапорта, который стал просить наставника и помощника наставника короля сказать питомцу о необходимости надеть шляпу, но ни тот, ни другой не обращали на него внимания. Тогда Лапорт взял шляпу, которую Луи XIV положил на стул, и подал ее монарху.
— Государь, — сказал тогда принца Конде, — Лапорт прав! Когда вы, ваше величество, с нами говорите, то вам не стоит снимать шляпу, вы и без того оказываете честь, когда кланяетесь.
В это время Конде казался очень преданным королю. По возвращении в Париж он первым делом осведомился у Лапорта, умен и великодушен ли король, и на утвердительный ответ воскликнул:
— Тем лучше! Вы меня радуете, ибо нет чести повиноваться государю злому, нет удовольствия повиноваться глупцу!
Такого же мнения был и кардинал Мазарини, который заметил маршалу Граммону, из лести говорившему министру о его нескончаемом могуществе:
— Ах, сударь! Вы не знаете его величество! В нем качеств на четырех королей и одного честного человека, уверяю вас!
Этот самый маршал Граммон, став на сторону Фронды, заявил впоследствии Луи XIV:
— В то время как мы служили вашему величеству против кардинала Мазарини… — что чрезвычайно рассмешило короля.
Наступил день св. Жана, и парламент снова начал свои совещания, обсуждая, как противостоять двору. Один за другим против кардинала выходили памфлеты — что ни день появлялась новая «Мазаринада». Министр поначалу над ними смеялся и однажды произнес свою, ставшую потом знаменитой, фразу: «Они поют, за это после заплатят». Наконец, вместо песенок появилось большое, наделавшее много шума, сочинение «Просьба трех сословий провинции Иль-де-Франс парламенту Парижа» — одна из самых едких сатир, направленных против Мазарини.
«Он — сицилианец, подданный испанского короля, и происходит из простого звания: он был простым слугой в Риме, участником самых гнусных действий; он потворствовал обманам, шалостям и интригам; он был принят во Франции как шпион; своим влиянием на королеву он управлял в продолжение шести лет всеми делами государства, к великому стыду королевского дома и всеобщему смеху других наций. Он лишал милостей, отправлял в ссылку, заключал в тюрьмы принцев, государственных должностных лиц, членов парламента, знатных вельмож, наконец, вернейших слуг короля. Он окружил себя изменниками, лихоимцами, нечестивцами и безбожниками; взял на себя обязанность быть воспитателем короля, чтобы дать ему воспитание по своему усмотрению; он испортил и без того уже не слишком строгую нравственность при дворе введением в моду азартной игры и картежных домов; не один раз он нарушал правосудие, грабил и расхищал финансы, издерживал на три года вперед государственные доходы. Он наполнил тюрьмы двадцатью тремя тысячами человек, из которых пять тысяч умерли на первом году заточения. Хотя он издерживал ежегодно 1 20 000 000 франков, он не платил жалованья военным чинам, не давал пенсий и не отпускал денег на поддержку крепостей; наконец, он делился этими огромными суммами со своими друзьями, вывозя большую часть денег за пределы королевства векселями, чистой монетой и драгоценными камнями».
В другое время этот пасквиль, хотя его содержание было отчасти справедливо, не имел бы особой важности, но на этот раз он так соответствовал расположению народного духа и неудовольствию парламента, что сделался предметом розыска. Автор памфлета остался неизвестным, но типографщик был открыт и осужден на вечную ссылку приговором суда Шатле.
Однако оставалось непонятным — король ли управляет парламентом или парламент управляет королем? Двор решил помириться с герцогом Орлеанским, что было нетрудно. Аббата ла Ривьера сделали государственным секретарем, дали право заседать в Государственном совете и обещали кардинальскую шапку.
Аббат ла Ривьер, который вполне изучил характер своего покровителя принца Орлеанского и знал, что от него нечего ожидать в то время, когда надо обнаружить некоторую энергию, сам сделался посредником примирения, заключенного перед праздником Рождества Христова.