Я повиновался. Восемь суток я не смыкал глаз, сидя у ее постели, но теперь, успокоясь, погрузился в сон, в котором нуждался так же, как и она.
В самом деле, горячка начала мало-помалу отступать, и через три недели у Полины осталась только большая слабость. Но в продолжение этого времени хроническая болезнь, которой она страдала в прошлом году, усилилась. Доктор предписал лекарство, которое ей уже помогало, и я решился воспользоваться последними прекрасными днями года, чтобы посетить с нею Швейцарию, а оттуда проехать в Неаполь, где думал провести зиму. Я сказал об этом Полине, она улыбнулась печально, потом с покорностью дитяти согласилась на все. Итак, в первых числах сентября мы отправились в Остенде, проехали Фландрию, пропутешествовали вверх по Рейну до Баля, посетили озера Биенское и Невшательское, останавливались на несколько дней в Женеве, наконец, побывали в Оберланде, Брюниге и приехали в Альторф, где ты встретил нас в Флелене на берегу озера четырех кантонов.
Ты поймешь теперь, отчего мы не могли подождать тебя. Полина, узнав о твоем намерении воспользоваться нашей шлюпкой, спросила твое имя и вспомнила, что часто встречалась с тобой у графини М. и княгини Б. При одной мысли быть вместе с тобой лицо ее приняло такое выражение страха, что я, испугавшись, приказал гребцам отчалить. Ты, верно, приписал это моей невежливости.
Полина лежала в шлюпке. Я сел возле нее и положил ее голову на свои колени. Прошло уже целых два года, как она оставила Францию, страдающая и имеющая опору только во мне.
С того времени я был верен обязательству, которое принял на себя, и заботился о ней, как брат, чтил ее, как сестру. Я напрягал все способности своего ума, чтобы предохранить ее от горести и доставить ей удовольствие; все желания моей души были связаны с надеждой быть любимым ею когда-нибудь. Когда мы долго живем с кем-нибудь, появляются мысли, которые приходят в одно время обоим вместе. Я увидел глаза ее, полные слез; она вздохнула и пожала мою руку, которую держала в своей.
— Как вы добры! — сказала она.
Я содрогнулся, услышав ответ на мою мысль.
— Все ли я исполняю, что должно? — спросил я.
— О, вы были ангелом-хранителем, моего детства, улетевшим на минуту, которого Бог возвратил мне под именем брата.
— И в замену этой преданности не сделаете ли вы что-нибудь для меня?
— Увы! Что могу я сделать теперь для вашего счастья! — сказала Полина. — Любить вас? Это озеро, эти горы, это небо, вся эта природа, Бог, который создал их, — свидетели, что я люблю вас, Альфред! Я не открываю вам ничего нового, произнося эти слова.
— О да, я это знаю, — отвечал я, — но недостаточно только любить меня, надо, чтобы ваша жизнь была соединена с моей неразрывными узами, чтобы это покровительство, которое я по лучил как милость, сделалось для меня правом.
Она печально улыбнулась.
— Почему вы так улыбаетесь? — спросил я.
— Потому что вы видите земное будущее, а я небесное.
— Нет! — воскликнул я.
— Заблуждения, Альфред, делают горести тяжкими и неисцелимыми. Неужели вы думаете, что я не известила бы свою мать о моем существовании, если бы сохранила какое-нибудь заблуждение? Но тогда я бы должна была снова оставить ее и вас, а это уже слишком много. Я сжалилась сначала над собой и лишила себя большой радости, чтобы пощадить потом от сильной горести.
Я сделал движение, чтобы умолять ее.
— Я люблю вас, Альфред! — повторила она. — Я буду говорить это до тех пор, пока язык мой будет в состоянии произносить два слова. Но не требуйте от меня ничего больше и позаботьтесь о том, чтобы я умерла без мучений…
Что мог я сказать и что мог сделать после такого признания? Обнять Полину и плакать с ней о счастье, которое Бог мог бы нам послать, и о несчастье, в которое ввергла нас судьба.
Мы прожили несколько дней в Люцерне, потом поехали в Цюрих, а оттуда по озеру в Пфефер. Там мы думали остановиться на неделю или на две. Я надеялся, что теплые воды принесут какую-нибудь пользу Полине. Мы пошли к целительному источнику, на который я возлагал большие надежды, и, возвращаясь, встретились с тобой на тесном мостике в этом мрачном подземелье. Полина почти до тебя дотрагивалась. Эта новая встреча так взволновала ее, что она захотела уехать в ту же минуту. Я не смел противиться, и мы тотчас отправились в Констанс.
В то время для меня не существовало уже сомнения: Полина заметно ослабела. Ты никогда не испытал и, надеюсь, никогда не испытаешь этого ужасного мучения чувствовать сердце, которое любишь, понемногу перестающим жить под твоей рукой, считать каждый день, слушать пульс, насколько он более лихорадочен, и говорить себе каждый раз, прижимая к груди это обожаемое тело, что через неделю, через пятнадцать дней, может быть, через месяц, это создание Божие, которое живет, мыслит, любит, будет только холодным трупом без мыслей и без любви!
Что касается Полины, то чем ближе становилось, по-видимому, время нашей разлуки, тем более можно было сказать, что она соединила в одно для этих последних мгновений все сокровища своего ума и души. Без сомнения, моя любовь украсила поэзией сумрак ее жизни. Последний месяц, протекший между тем временем, когда я встретил тебя в Пфефере, и тем, когда с террасы гостиницы на берегу озера Маджиоре ты бросил в нашу коляску букет померанцевых цветов, — этот последний месяц будет всегда жить в моей памяти.
Мы приехали в Арону. Там Полина, казалось, оживилась при первом дуновении ветерка Италии. Мы остановились только на одну ночь, я надеялся доехать до Неаполя.
Однако на другой день ей опять сделалось хуже, и, вместо того чтобы продолжать путешествие в коляске, мы взяли шлюпку и пустились на ней в Сесто-Календе. Мы сели на нее в пять часов вечера.
Нашим глазам по мере приближения открывался в последних золотых лучах солнца маленький городок, простирающийся у подошвы холмов. На холмах раскинулись очаровательные сады из миртовых, апельсиновых и лавровых деревьев. Полина смотрела на них с восхищением, которое подало мне надежду, что мысли ее сделались менее грустны.
— Вы думаете, что приятно жить в этой очаровательной стране? — спросил я.
— Нет, — отвечала она, я думаю, что здесь будет не так тягостно умереть. Я всегда мечтала о гробницах, — продолжала Полина, — воздвигнутых посреди прекрасного сада, напоенного благоуханиями, между кустарниками и цветами. У нас немного заботятся о последнем жилище тех, кого любят: украшают временное и забывают об их вечном ложе!.. Если я умру прежде вас, Альфред, — сказала она, улыбаясь после минутного молчания, — и если вы будете столь великодушны, что станете расточать и для мертвой свои попечения, то мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили о моих словах.
— О Полина, Полина! — вскрикнул я, обняв ее и прижимая судорожно к сердцу. — Не говорите мне этого, вы убиваете меня!
— Не стану более, — отвечала она, — но я хотела сказать вам это, друг мой, один раз. Я знаю, что, если скажу вам что-нибудь однажды, вы не забудете этого никогда. Но перестанем говорить об этом… Впрочем, я чувствую себя лучше, Неаполь поправит меня. О как давно я хочу увидеть Неаполь!..