Сцена, описанная мной, происходила очень быстро и не на близком расстоянии, однако я мог заметить, что это был человек в возрасте от 28 до 30 лет, с белокурыми волосами, среднего роста. Он был одет в простые панталоны из голубого полотна, подобные тем, которые носят крестьяне в праздничные дни. Только одна вещь показывала, что он принадлежал не к тому классу, о котором на первый взгляд говорила его наружность: это был охотничий нож, висевший у него на поясе и блестевший при свете луны. Что же касается его лица, то мне трудно точно описать его, однако я мог бы узнать его, если бы случилось с ним встретиться.
Достаточно было этой странной сцены, чтобы изгнать на остаток ночи не только всякую надежду, но даже всякую мысль о сне. Итак, я стоял по-прежнему, не ощущая усталости, погруженный в противоречивые мысли, и твердо решив проникнуть в эту тайну. Но в то самое время сделать это было невозможно: у меня не было ни оружия, ни ключа от этой двери, ни инструмента, которым я мог бы ее отпереть. Притом я подумал: не лучше ли рассказать об увиденном мной, чем решиться самому на приключение, в конце которого я мог, как Дон-Кихот, встретить какую-нибудь ветряную мельницу? И поэтому, как только небо начало белеть, я направился к паперти, по которой вошел ночью, и через минуту очутился на склоне горы. Необъятный туман покрывал море; я сошел на берег и сел, ожидая, когда он рассеется. Через полчаса взошло солнце, и первые лучи его разогнали пар, покрывавший море, еще дрожащее и свирепое от вчерашней бури.
Я надеялся найти свою лодку, которую прилив должен был выбросить на берег, и в самом деле, заметил ее, лежавшую между камнями. Но я не смог втащить ее в море, и, кроме того, один бок ее был разбит об угол скалы. Итак, мне не оставалось никакой надежды возвратиться на ней в Трувиль. К счастью, берег изобиловал рыбаками; и получаса не прошло, как я увидел судно. Вскоре оно подошло на расстояние, с которого могли меня услышать, я замахал руками и закричал. Судно причалило к берегу, я перенес на него мачту, парус и весла своей лодки, которую новый прилив мог унести, а лодку оставил до приезда хозяина, чтобы он решил, годится ли она еще на что-нибудь, и тогда расплатиться с ним, вернув стоимость всей лодки или только ее ремонта. Рыбаки, принявшие меня как нового Робинзона Крузо, были также из Трувиля. Они узнали меня и очень обрадовались, найдя в живых. Накануне они видели, как я отплывал, и, зная, что я не возвратился, считали меня утонувшим. Рассказав им о своем кораблекрушении, я сообщил, что провел ночь за скалой, и в свою очередь спросил, как называются развалины, возвышавшиеся на вершине горы. Мне ответили, что это развалины аббатства Гран-Пре, лежащего близ парка замка Бюрси, в котором живет граф Гораций Безеваль.
Это имя было произнесено при мне во второй раз и заставило содрогнуться сердце от давнего воспоминания. Граф Гораций Безеваль был мужем Полины Мельен.
— Полины Мельен?.. — вскричал я, прерывая Альфреда. — Полины Мельен?.. — И все вспомнил. — Так вот кто эта женщина, которую я встречал с тобой в Швейцарии и Италии! Мы были с ней вместе у княгини Б., герцога Ф., госпожи М… Как же я не узнал ее бледной и изнуренной? О, эта женщина прелестная, милая, образованная и умная!.. С прекрасными черными волосами и с глазами приятными и гордыми! Бедное дитя!.. Бедное дитя!.. О, я помню ее и узнаю теперь!
— Да! — сказал Альфред тихим и дрожащим голосом. — Да! Это она… Она тоже тебя узнала и вот почему с таким старанием убегала. Это был ангел красоты, приятности и кротости; ты это знаешь, потому что встречал нас вместе не один раз. Но ты не знаешь, что я любил ее тогда всей душой и решился бы просить ее руки, если бы имел такое состояние, как теперь, и молчал потому, что был беден в сравнении с нею. Я понял тогда, что если стану продолжать ее видеть, то поставлю на карту против одного презрительного взгляда или унизительного отказа все свое будущее счастье. Я уехал в Испанию и, когда был в Мадриде, узнал, что Полина Мельен вышла замуж за графа Горация Безеваля.
Новые мысли, нахлынувшие на меня при звуках имени, произнесенного рыбаками, начали вытеснять ночные впечатления. Кроме того, день, солнце и малое сходство между нашей обыкновенной жизнью и подобными происшествиями помогли мне смотреть на все это как на сон. Мысль сообщить об этом исчезла, и только желание объяснить все самому себе оставалось в глубине сердца. Я упрекал себя за тот минутный ужас, который овладел мной, и хотел дать за него самому себе полное удовлетворение.
Я приехал в Трувиль к одиннадцати часам утра. Все мне были рады. Меня считали утонувшим или убитым и радовались, видя, что я отделался только слабостью. В самом деле, я падал от усталости и тотчас лег в постель, приказав разбудить себя в пять часов вечера и приготовить лошадей, чтобы ехать в Пон л'Эвек, где думал заночевать. Приказания мои были в точности исполнены, и в восемь часов я приехал в назначенное место. На другой день в шесть часов утра, взяв почтовую лошадь и проводника, я поехал верхом в Див. Я хотел, приехав в этот город, отправиться будто для прогулки к морскому берегу, где находились развалины аббатства Гран-Пре, затем днем как простой любитель пейзажей посетить эту местность, которую хотел получше изучить, чтобы узнать ее, вернувшись туда ночью. Непредвиденный случай разрушил этот план и привел меня к цели другой дорогой.
Приехав к содержателю почтовых лошадей в Диве, который был в то же время и мэром, я нашел у его ворот жандармов. Весь город был в волнении. Было совершено новое убийство, на этот раз с беспримерной дерзостью. Графиня Безеваль, приехавшая за несколько дней до этого из Парижа, убита в парке своего замка, в котором жил граф и двое или трое его друзей. Понимаешь ли ты? Полина… женщина, которую я любил, воспоминание о которой, пробужденное в моем сердце, наполняло его… Полина убита… убита ночью, в парке своего замка, тогда как я был в развалинах соседнего аббатства, в пятистах шагах от нее! Это было невероятно! Но вдруг мне на память пришли это видение, эта дверь, этот человек… Я хотел уже обо всем рассказать, но какое-то предчувствие удержало меня; я не был еще уверен и решил ничего не открывать до тех пор, пока окончу сам свои исследования.
Жандармы, уведомленные в четыре часа утра, приехали искать мэра, мирового судью и двух медиков, чтобы составить протокол. Мэр и судья были готовы, но один из медиков находился в отлучке по делам и не мог приехать. Я брал для живописи несколько уроков анатомии и решил назвать себя учеником хирурга. За недостатком лучшего меня взяли, и мы отправились в замок Бюрси. Все это я делал инстинктивно. Я хотел увидеть Полину, прежде чем гробовая крышка закроется над нею, или скорее повиновался внутреннему голосу, сходившему ко мне с неба.
Мы приехали в замок. Граф с утра уехал в Каен, чтобы получить разрешение префекта на перевозку тела в Париж, где были гробницы его семьи. Один из его друзей принял нас и проводил в комнату графини. Я насилу мог стоять: ноги подгибались, сердце сильно билось, я был бледен, как жертва, нас ожидавшая. Мы вошли в комнату, еще наполненную запахом жизни. Бросив испуганный взгляд, я увидел на постели тело, закрытое простыней. Почувствовав, что вся моя твердость исчезает, я прислонился к двери. Медик подошел к постели с тем спокойствием и тем непостижимым бесчувствием, которое дает привычка. Он поднял простыню, покрывавшую труп, и открыл голову. Я бросил взгляд, и мне показалось, что я брежу или околдован: труп, распростертый на постели, не был графиней Безеваль; убитая женщина, в смерти которой мы приехали удостовериться, — не была Полиной!..