Влияние мелких страстей на мелочные умы не знает предела.
С того самого дня, когда г-н Пелюш увидел возможность с блеском отплатить Мадлену за свою неудачу, когда с дерзкой уверенностью, которую дает привычка к успеху, он счел, что ему будет легко взять верх над Мадленом в той области, где цветочник сам чувствовал себя побежденным, он жил лишь одним устремлением, одной мыслью — вступить в единоборство, в котором, по его мнению, ему предстояло одержать блестящую победу.
В пору душевного смятения, последовавшего за его разочарованием, он, хотя коммерческие дела и потеряли для него свою чарующую притягательность, по крайней мере делал вид, что занимается ими. Однако, с тех пор как, на его взгляд, он нашел лекарство от своих тревог, г-н Пелюш даже не старался скрыть отвращение, возникавшее в нем при виде всего, что напоминало накладную.
Можно было подумать, что его ружье внушает ему необыкновенную страсть, нечто похожее на ту, какую Пигмалион испытывал к творению, вышедшему из-под его резца.
Двадцать раз в день он поднимался в свою спальню.
Войдя, Пелюш останавливался перед комодом, где лежал футляр, вставлял ключ, поворачивал его в замке и открывал крышку черного дерева с тем благоговейным почтением, какое индеец проявляет по отношению к ларцу, где хранится его идол.
В течение часа он, застыв, с восхищением любовался драматической охотничьей сценой, которая в ажурной резьбе и рельефной чеканке на прикладе и корпусе ударного механизма ружья представала его взору.
Эта страсть возмещала г-ну Пелюшу отсутствие у него художественного вкуса, и под влиянием этого нового для него чувства он стал испытывать восторг, которого эта восхитительная работа была безусловно достойна.
Насытившись радостями созерцания, г-н Пелюш переходил к радостям действий.
Он по очереди доставал из бархатных отделений части ружья, присоединял приклад к стволам, ставил ударный механизм — о! и тогда он наслаждался зрелищем целого, так же как ранее наслаждался видом каждой части.
Затем цветочник упивался звуками, какие издавали пружины курка, когда он на него нажимал.
И наконец с удалью, выдержанной в лучших традициях гражданского ополчения, г-н Пелюш вскидывал ружье на плечо, делал несколько шагов по комнате, глядя на себя в зеркало и восхищаясь своей выправкой, и внезапно, принимая то же самое зеркало за цель, перебрасывал ружье в левую руку, прицеливался, сопровождал свои движения возгласом «Паф!» и оборачивался — настолько его воображение было перевозбуждено и настолько он при этом забывался, — и оборачивался, повторяем, чтобы насладиться разочарованием Мадлена.
Разумеется, если бы г-н Пелюш не закрывал тщательнейшим образом все задвижки и засовы на дверях, прежде чем изобразить свое будущее в этом представлении без слов, и если бы г-жа Пелюш застала его врасплох за этим занятием, то достойная женщина, безусловно, предположила бы, что ее муж совершенно сошел с ума.
Впрочем, она уже испытывала некоторые опасения по поводу разума бедного Пелюша.
Эти маленькие охотничьи шалости, которые он позволял себе совершать, не покидая своего домашнего очага, были не единственным заметным отступлением от его повседневных привычек.
Из семи чудес света г-н Пелюш до сих пор полагал лишь одно действительно достойным этого наименования, при том что оно не принадлежало к античному перечню чудес. Париж — вот что хозяин «Королевы цветов» признавал величайшим творением природы и человеческого могущества, Париж, который он с крайней бесцеремонностью называл «мой славный Париж». Что касается величественных видов, живописных пейзажей, то он не считал их достойными внимания серьезного человека. Сен-Жермен, Бельвю, Сен-Клудля него всегда были лишь хаотичным смешением деревьев и валунов, которые, по его мнению, заслуживали бы гораздо большего восхищения, если бы рука человека придала им гармоничные пропорции, обратя их в деловой лес и строительный камень, — другими словами, в новое состояние, одновременно обнаруживающее, как говорил цветочник, величие Творца и предприимчивый ум его творения, то есть человека.
Испытывая страстную привязанность к городу, г-н Пелюш редко отваживался покидать его границы, даже когда воскресная праздность позволяла ему выводить свою супругу и свою дочь на прогулку. Ни разу он не поддался коварным искушениям Мадлена, красочно живописавшего прелести тенистых холмов, у подножия которых Сена и Марна закручивались серебристой спиралью. Большого труда стоило уговорить его выбраться на экскурсию в Ботанический или Люксембургский сад, в Тюильри, и всегда он при этом старался сосредоточить внимание своих спутников на тех строениях, что виднелись сквозь чахлую и пыльную листву деревьев, неприятно — как не без горечи замечал г-н Пелюш — сокращающих обзор.
Поэтому г-жа Пелюш была крайне удивлена, когда в первое же воскресенье после появления в их доме ружья она услышала из уст супруга предложение провести вторую половину дня в Венсенском лесу; но ее изумление возросло еще больше, когда она увидела, что г-н Пелюш выбирает для прогулки самые безлюдные аллеи, ведет своих спутниц в самые густые заросли, беспокойно вслушивается в пение птиц в кронах деревьев, пытается разглядеть их в сплетении ветвей и среди листвы, и, вскидывая трость, берет их на мушку, приговаривая при этом «Паф!» в подражание звуку выстрела, как он это уже делал на наших глазах в конце всех своих упражнений в спальне.
Эти предвестия заболевания супруга настолько взволновали г-жу Пелюш, что она завязала с ним долгую беседу, желая убедиться, что он пребывает в здравом рассудке. Мадемуазель Камилла в определенной степени помогла мачехе успокоиться на этот счет.
Вопреки народной пословице, гласящей: «Яблоко от яблони недалеко падает», мадемуазель Камилла не унаследовала ни одной черты характера своего отца. Грусть, которую природа являет в лесных чащах, и дыхание любви, которое на каждом шагу дает о себе знать в полях — в устилающих их цветах, в бороздящих их ручьях, в усыпающих их купах деревьев и в населяющих их птицах, — заставляли слегка биться сердце, предрасположенное к нежности, и пробуждали смутное, но восхитительное волнение в уме, чуть склонном к романтике. И пока г-н Пелюш с тростью в руках предвкушал свою будущую ловкость, Камилла со своей стороны бросалась в погоню за какой-нибудь бабочкой или стрекозой. Она бежала, чтобы сорвать веточку жимолости с еще не опавшими, несмотря на поздний сезон, цветами, до крови обдирала пальцы, составляя букет из усыпанных красными ягодами веток шиповника, хотя мачеха твердила ей, что в коробках магазина она найдет их в гораздо большем количестве и в десять раз красивее.
Видя, что ее супруг и Камилла ведут себя словно вырвавшиеся на волю лошади, г-жа Пелюш, не переставая грустно повторять, что ее муж заметно переменился, была вольна предположить, что это результат обычного действия деревенского воздуха на некоторые организмы, и, придя к этому утешительному заключению, она отказалась от мысли прибегнуть к помощи врача, как намеревалась вначале.
Эти прогулки повторялись три или четыре раза и охватывали все основные места парижского пригорода.