Хотя Мадлен полностью одобрил решение своего крестника и поддержал его отказ от такого раздела, он, увидев, насколько велико горе двух молодых людей, и заметив во взгляде Камиллы сначала вновь зародившуюся надежду, а потом и радость, когда ее отец вернулся к этому расстроившемуся союзу, не счел себя вправе отвечать, не воззвав вторично к решимости Анри. И поскольку Мадлен прекрасно понимал, что целью разговора, который г-н Пелюш хотел иметь с доном Луисом, было поставить ультиматум Анри, он повиновался желанию отца Камиллы и сам попросил его не покидать замок, не переговорив с обоими молодыми людьми либо вместе, либо по отдельности.
Госпожа Пелюш отважилась заметить, что Анри теряет свой титул графа и свое родовое имя; но г-н Пелюш произнес длинную речь, в которой он обрушился на предрассудки, и заявил, что всегда стоял выше них и на этот раз также готов попрать их.
Мадлен оставил Камиллу, нежно обнимающей и целующей отца в благодарность за эту философскую тираду, и отправился на поиски молодых людей, уехавших верхом.
Он еще издали увидел, как они возвращаются в полном согласии, как два никогда не расстававшиеся брата. Лицо Анри было печально, но спокойно; оно выражало ту безмятежность, которую придает сознание выполненного долга.
Видя, как он стал еще крепче перед лицом несчастья, Мадлен покачал головой.
«Это не тот, кто способен когда-либо пересмотреть решение, если считает его достойным», — подумал он.
Два всадника являли собой прекрасную картину: один представлял Европу, другой — Америку, первый — элегантный наездник с Елисейских полей и из Булонского леса, второй — мощный укротитель лошадей в пампасах.
Их лошади, хотя они обе и были из конюшни Анри, тем не менее несли на себе, если можно так выразиться, отпечаток характера своих всадников.
Лошадь Анри сохранила свою спокойную поступь манежного животного: ни один ее волосок не намок от пота.
Другая же за эти два часа приобрела под рукой своего наездника нечто дикое. Из ноздрей у нее шел пар, во взгляде сверкал огонь; чувствовалось, что она нехотя идет шагом рядом со своей спутницей. Сжатая этими сильными ногами, пришпориваемая острыми длинными шпорами, она желала бы броситься вперед, и все ее тело, покрытое пеной, свидетельствовало об усталости и смирении, к которому ее принуждали удила.
Мадлен вынужден был признать, что Анри, возможно, был более элегантным всадником, но дон Луис вне всяких сомнений был более сильным наездником.
Оба спешились у ворот фермы, и в то время, пока слуги занимались лошадьми, Мадлен завладел доном Луисом и попросил у него разрешения на десять минут занять его внимание.
Анри смотрел на него больше с любопытством, чем с волнением.
— Мне надо переговорить с доном Луисом, — сказал ему Мадлен.
— Пожалуйста, я ничего не имею против, мой друг, — ответил Анри. — Но только прошу вас ни слова наперекор тому, о чем мы условились.
— За себя я ручаюсь, — ответил Мадлен.
Анри дружески кивнул крестному и вошел во двор фермы.
Мадлен взял молодого жителя Монтевидео под руку и, направляясь с ним к замку, по дороге рассказал ему о предшествующих событиях и о том, какую смуту вызвал дон Луис своим появлением.
Анри ни словом не обмолвился об этому брату.
Разумеется, эта новость огорчила дона Луиса.
Мадлен не скрыл он него, что ему сейчас предстоит встретиться с отцом и мачехой Камиллы, а также с самой Камиллой.
Он в нескольких словах просветил его насчет характера г-на Пелюша, но для молодого графа это не стало открытием, поскольку тот уже сталкивался во французской колонии Монтевидео с людьми подобного типа.
Камилла, увидев дона Луиса и узнав в нем невольного виновника своего несчастья, не смогла сдержать чувства неприязни.
Волнение девушки не укрылось от взора жителя Монтевидео, который, приблизившись к ней с безупречным изяществом, произнес:
— Мадемуазель, поверьте, я глубоко огорчен, что стал невольной помехой вашему счастью; но вам, вероятно, сообщили, что мы там находимся в таком положении, когда нам не приходится щадить чьи-либо интересы и любого, кто не отдаст родине, этой матери наших матерей, последний грош и последнюю каплю крови, будут считать трусом. Любовь к родине — святая любовь, перед которой отступают все мирские привязанности, и я пересек море во имя этой любви.
Камилла поднесла платочек к глазам, но ничего не ответила.
Она сознавала, о каком благородном и возвышенном чувстве говорит ей молодой человек.
Однако — и об этом следует сказать — г-н Пелюш полагал, что на свете не было другой родины, кроме Франции.
Поэтому, нисколько не разделяя чувств Камиллы, он спросил:
— Господин американец… вы ведь и в самом деле американец, не так ли?
— Нет, сударь, — ответил дон Луис, — я француз, но родился в Монтевидео: таким образом, у меня две родины, и, имея свободу выбора, я отдаю свое сердце той, которая более несчастна.
— Прекрасно, молодой человек, и вы потребовали состояние графа де Норуа во имя этой родины?
— Если это не так, сударь, то пусть друзья отвернутся от меня.
— И тем не менее меня уверяют, что вы предложили вашему брату, простите, господину Анри…
— Не извиняйтесь, сударь, вы сказали все правильно.
— … что вы предложили вашему брату, — продолжал г-н Пелюш, — половину вашего состояния?
— Добиваясь, чтобы он принял это предложение, я лишь исполняю волю моего умершего отца.
— И он отказался?
— Да так, что лишил меня всякой возможности настаивать на этом.
— Но если сейчас он станет сожалеть о своем отказе и все же согласится принять деньги?
— Он сделал бы меня самым счастливым человеком на свете.
— И ваши намерения не изменятся?
— Никогда!
Господин Пелюш посмотрел на Камиллу, и та смогла ясно прочесть в его взгляде: «Видишь, если он все же отказывается, то, значит, не любит тебя».
Затем, наклонившись к Мадлену, хозяин магазина «Королева цветов» сказал:
— Теперь нам остается узнать последнее слово господина Анри; мы поступим с ним так же, как поступили с доном Луисом.
— Послушай меня, Пелюш, — ответил Мадлен. — Если ты хочешь, чтобы у нас была надежда, что это последнее слово окажется благоприятным, не спрашивай его сам.
— И кого, по-твоему, я должен к нему послать?
— Камиллу.
— А это прилично?
— Разумеется, ведь если он ответит да, то мы их поженим.
— Я не говорил этого. Триста тысяч франков меня не устраивают.