Эти слова подстегнули и без того не в меру разгоряченного Франсуа Гишара. Он бросился на сено, как на противника, которого предстоит разгромить, и, крепко сжимая его в объятиях, принялся вязать в пуки с таким яростным рвением, что гора фуража стала таять на глазах и вскоре окончательно исчезла, перекочевав в повозку.
Луизон смотрела на своего поклонника с улыбкой; ее отец тоже улыбался, но значение этих улыбок было совершенно различным.
Когда работа была окончена, виноградарь поблагодарил Франсуа Гишара, хотя в его признательности чувствовалась насмешка; затем он пригласил рыбака присесть рядом с ним на старый ствол черешни — одно из основных украшений двора, и, приказав дочери принести вина, стал расспрашивать гостя о роде его занятий.
Франсуа Гишар, который не променял бы свое ремесло даже на звание первого консула и не знал ничего прекраснее этого занятия, заявил без колебаний, что он рыбак.
Услышав это признание, крестьянин нахмурился и, когда дочь протянула отцу кувшинчик вина, чтобы тот налил гостю полный стакан, нацедил ему не больше трети.
Таким образом отец девушки хотел показать свое пренебрежение к общественному положению ее поклонника.
Однако, когда тот стал добиваться окончательного ответа, который решил бы его судьбу, виноградарь, еще не решившийся дать ему отказ, хотя тот созрел уже у него в голове, лишь несколько раз повторил:
— Надо подумать, парень, надо подумать. Было ясно, что физическая сила Франсуа Гишара произвела на него сильное впечатление, и хитрый крестьянин что-то задумал в отношении своего гостя.
Рыбак ушел из дома Луизон полный дерзких мечтаний и, спускаясь с холма, во все горло распевал грубым голосом и отчаянно фальшивя песню, услышанную им от Луизон в тот день, когда он следил за ней из ивовых зарослей.
На другой день Франсуа снова отправился в Шенвьер; он нес своему будущему тестю все необходимое для приготовления матлота. Будущий тесть поблагодарил молодого человека и, не дав ему даже поздороваться с Луизон, повел его в поле, чтобы с его помощью закончить последние работы в винограднике.
Франсуа Гишар вспахал землю столь же превосходно, как он управился с сеном.
На следующий день рыбак явился с корзиной, в которой лежал улов, состоявший из отличных перламутровых пескарей.
В этот раз ему пришлось перевозить на тележке навоз.
Так и пошло: каждый день крестьянин находил парню новое занятие, привлекая возможного зятя к наведению порядка в своем небольшом имении. За один день он получал выгоду, какую приносят два рабочих дня, поскольку Франсуа Гишар по-прежнему работал за двоих, и подобный подход имел то преимущество, что папаша Луизон не тратился даже на еду, ибо, хотя рыбак уже мог считать себя членом семьи, когда надо было поусердствовать, все было иначе, когда приходило время сесть за стол: виноградарь так же жадничал, наливая ему вино, как и в первый раз.
Франсуа Гишар не сердился на такое гостеприимство, ибо манящая до этого улыбка Луизон теперь излучала нежность и даже сочувствие, как бы говоря поклоннику: «Мое сердце вознаградит тебя за труды».
Что касается виноградаря, то он, когда Франсуа Гишар, ставший робким вследствие своего подневольного труда, отваживался слегка поторопить его с ответом, неизменно отвечал: «Надо подумать».
Так продолжалось целый месяц.
Франсуа Гишар, рыбачивший по ночам, днем превращался в настоящего крестьянина.
Вслед за сбором урожая пришла зима; багровые листья виноградных кустов усыпали всю долину, лоза выглядела так же уныло, как сухие побеги, и жерди были сложены в штабель в ожидании следующей весны.
Некоторое время виноградарь использовал Франсуа Гишара на гумне, заставляя его молотить хлеб, но настал момент, когда в мякине не осталось ни единого зернышка, и в тот день рыбак бродил без дела. Бродя так взад и вперед, он подходил к Луизон, и тогда ее папаша сердито хмурил брови.
Когда на следующий день Франсуа Гишар снова пришел в Шенвьер, он заметил, что глаза девушки были красными, словно она плакала. Крестьянин не ответил на приветствие своего оставшегося не у дел работника; было ясно, что в засыпанном снегом дворе крестьянского домика с его искрящейся от инея соломенной крышей, с которой свисали длинными пиками сосульки, над головой бедного рыбака сгустились страшные тучи.
Действительно, вскоре разразилась гроза.
Папаша властным жестом приказал дочери выйти из комнаты и, указав Франсуа на скамеечку напротив своей табуретки, у высокого камина, где чадили, не желая гореть, два тополиных корневища, заявил парню, что его присутствие в доме вызывает пересуды, и поэтому ему придется прекратить свои посещения, чтобы не ставить под угрозу будущее Луизон.
Даже если бы Франсуа Гишар обнаружил в своей сети слона, его изумление не было бы настолько велико.
Рыбак полагал, что, батрача на папашу своей возлюбленной, он как бы внес задаток в счет сделки, которую ему хотелось заключить.
Он покраснел, затем побледнел и что-то пробормотал, запинаясь, но внезапно в нем проснулась врожденная вспыльчивость Гишаров, и он разразился такими чудовищными проклятиями, что виноградарь едва удержался на своей табуретке.
Крестьянин попытался было ответить, но рыбак не дал ему открыть рот, осыпая хитреца яростной бранью. Добрый папаша даже не пытался поставить запруду на пути этого грозного потока.
Когда негодование Франсуа Гишара, наконец, иссякло, отец Луизон сказал:
— Знаешь, парень, раз ты на меня работал, стало быть, это тебе нравилось, и если так, я не стал тебе прекословить. В жизни приходится порой делать вот такие небольшие добрые дела, не ожидая награды, но выдать за тебя дочь — дело посерьезнее. Ведь у тебя ничего нет, и живешь ты как бездельник…
— Бездельник! — перебил его рыбак с негодованием в голосе, припомнив, сколько долгих бессонных ночей ему доводилось проводить под дождем, на холодном ветру.
— Ну, не как бездельник — я признаю, что ты мог бы стать неплохим виноградарем, но все равно ты растяпа. Что это за ремесло, если оно не может дать человеку, который им занимается, то, что имеет у нас последняя скотина — четыре стены и крышу над головой! Ты хочешь жениться, но куда ты поведешь жену? В свою лодку? Хорошее жилище для моей дочки, нечего сказать!
— Папаша Поммерёй, скажите мне, что надо принести вашей дочке, и я клянусь, что скоро это добуду, даже если, мне придется работать как каторжному.
Когда Франсуа Гишар произносил эти слова, в его голосе зазвучали умоляющие нотки, но они не смягчили сердце крестьянина, а лишь избавили его от тревоги, которую ему внушило начало их беседы: выражение лица хитреца стало еще лукавее, чем прежде.
— Эх, голубчик, — промолвил он, — у меня двадцать два сетье виноградников и двое детей — стало быть, одиннадцать сетье причитается мальчишке и столько же девчонке; по пятьсот франков за сетье, это не слишком дорого, правда?