— Съезжайтесь!

На этот раз сломались оба копья. Генрих, словно дерево под порывом ветра, откинулся на круп коня; Эгмонт потерял оба стремени и вынужден был ухватиться за луку седла.

Король выпрямился, граф выпустил луку, и оба всадника, оправившись от страшного удара, снова твердо сидели в седлах.

Вокруг них валялись обломки копий.

Оруженосцы подобрали эти обломки, а противники вернулись каждый за свой барьер.

Им дали новые копья, более крепкие, чем прежние.

И кони и рыцари проявляли нетерпение; кони были все в мыле и ржали — очевидно, бег и фанфары возбудили благородных животных больше, чем шпоры, и они ощущали себя участниками сражения.

Затрубили фанфары. Все зрители кричали от радости и хлопали в ладоши, как тогда, когда веком позже Людовик XIV появился в балете «Четыре времени года» в роли Солнца.

Генрих в виде средневекового воина, а Людовик XIV в виде комедианта одинаково выражали наиболее полно Францию своего времени: первый — Францию рыцарственную, другой — Францию галантную.

Приветственные крики почти заглушили возглас «Съезжайтесь!».

Удар был еще сокрушительнее, чем первые два: Генрих II потерял одно стремя, копье графа Эгмонта разлетелось на куски, но копье короля осталось целым.

Удар был так силен, что лошадь графа встала на дыбы, подпруга лопнула, седло скользнуло по наклоненной спине коня, и — странное дело! — граф оказался на земле.

Поскольку он остался на ногах, то это падение, избежать которого было невозможно, еще более выявило искусство и ловкость замечательного всадника.

Тем не менее граф, поклонившись Генриху II и признав себя побежденным, учтиво отдал себя на милость победителя.

— Граф, — сказал ему в ответ король, — вы пленник герцогини де Валантинуа. Сдавайтесь на ее милость, вашу судьбу будет решать она, а не я.

— Государь, — промолвил граф, — если бы я знал, что мне уготовано столь сладостное рабство, я бы сдался в плен в первый же раз, когда сражался с вашим величеством.

— И вы сберегли бы мне немало людей и денег, господин граф, — ответил король, решившийся не уступать в этом обмене любезностями, — поскольку избавили бы меня от Сен-Лорана и Гравелина!

Граф удалился, а через несколько минут поднялся на балкон и опустился на колени перед герцогиней де Валантинуа, и она связала ему руки великолепным жемчужным ожерельем.

В это время король, уже трижды обменявшийся ударами, отдыхал, уступив место герцогу де Гизу, второму зачинщику.

Герцог де Гиз вышел на поединок с графом Горном, и, хотя герцог слыл одним из лучших бойцов своего времени, во всех трех заездах его преимущества над фламандским генералом были не слишком велики.

При обмене третьим ударом Горн, с той же учтивостью, что и граф Эгмонт, признал себя побежденным.

Потом наступила очередь Жака де Немура. Он сражался против испанца по имени дон Франсиско Ригоннес; при первом ударе копья испанец потерял стремя, при втором опрокинулся на круп лошади, на третьем был вышиблен из седла и упал на землю.

Впрочем, это был единственный испанец, участвовавший в турнире; наши запиренейские соседи знали, что они слабее нас в этом виде борьбы, и не хотели рисковать своей репутацией, уже подорванной поражением дона Франсиско Ригоннеса.

Оставался герцог Феррарский. Он съехался с Дандело. Шансы их были приблизительно равны, но суровый защитник Сен-Кантена, уезжая с поля, признался, что предпочитает настоящую битву на шпагах с врагом Франции всем этим играм, ибо ему, человеку, уже год назад примкнувшему к реформатской религии, они кажутся чем-то языческим.

Поэтому он заявил, что не будет больше сражаться и что вместо него выступит его брат Колиньи, если тот на это согласен.

И, так как Дандело был человек твердый, он сдержал данное себе слово. Первый день закончился сражением четырех зачинщиков против четверых нападающих; этими четырьмя нападающими были: Данвиль против короля, Монтгомери против герцога де Гиза, герцог Брауншвейгский против Жака де Немура и граф Мансфельд против Альфонса д'Эсте.

Если не считать короля, чье преимущество — то ли из учтивости противника, то ли на самом деле — было очевидным, остальные соперники были приблизительно равны.

Генрих был вне себя от радости!

Правда, он не слышал, что вполголоса говорили люди вокруг него, и в этом нет ничего удивительного: короли часто не слышат и того, что говорится во всеуслышание.

А вполголоса говорили о том, что коннетабль — слишком хороший придворный, чтобы не научить своего старшего сына, как нужно обращаться с королем, даже когда ты держишь в руке копье!

XI. КАРТЕЛЬ

На следующий день король Генрих так спешил продолжить турнир, что передвинул обед на час вперед, чтобы выйти на ристалище ровно в полдень.

Как раз в тот момент, когда фанфары возвестили выход пажей, оруженосцев и судей (мы попытались описать этот выход в предыдущей главе), из конюшен Турнельского замка выехал всадник; широкополая шляпа прикрывала его лицо; несмотря на обычную июньскую жару он был укутан в широкий черный плащ и, когда ему удалось прорваться через толпу простонародья, тройным кольцом окружавшую ристалище, стало видно, насколько горяча его берберская лошадь.

И в самом деле, на углу монастыря минимов он пустил коня рысью, а около канатных мастерских Красных Ребят перешел на галоп, позволивший ему за час проделать путь от Парижа до Экуана.

Приехав в Экуан, он не замедлил аллюра и остановился только у дверей маленького, отдельно стоящего и скрытого большими деревьями дома, где мы останавливались вместе с Эммануилом Филибертом на его пути в Париж.

Во дворе била копытом оседланная лошадь, стояли нагруженые мулы — все говорило о приготовлениях к отъезду.

Эммануил Филиберт окинул все быстрым взглядом и понял, что отъезд вот-вот состоится, если еще не состоялся, привязал лошадь к кольцу, поднялся по лестнице на второй этаж и бросился в спальню; там сидела молодая женщина и рассеянно закрепляла застежки темного и крайне простого дорожного платья.

В ту минуту, когда принц вошел в комнату, она подняла голову, вскрикнула и в сердечном смятении бросилась к нему.

Эммануил обнял ее.

— Леона, — с упреком сказал он ей, — разве ты мне это обещала?

Но молодая женщина, вся дрожа и закрыв глаза, только и могла, что прошептать его имя.

Не выпуская ее из объятий, принц попятился, сел на канапе, усадил молодую женщину, не переставая, однако, ее поддерживать, и она, таким образом, оказалась полулежащей на его коленях с запрокинутой головой.

— Эммануил! Эммануил! — продолжала она шепотом повторять имя возлюбленного: на большее у нее не было сил.