— Он вам назвал Монтгомери?! — воскликнула Екатерина. — Но откуда он знал?
— Из одного предсказания, сделанного императору Карлу Пятому. Кстати, я надеюсь, что господин Монтгомери свободен?
Екатерина не ответила.
— Я надеюсь, что он свободен? — повторил Генрих. — Я прошу и, если угодно, требую, чтобы ему не причиняли никакого зла!
— Да, государь, — ответил Вьейвиль, — господин де Монтгомери свободен; он ежечасно, и днем и ночью, присылает справиться о здоровье вашего величества… Он в отчаянии!
— Пусть он утешится… Бедный де Лорж… он всегда мне верно служил, и последний раз тоже, когда я его послал к регентше Шотландии.
— Увы, — прошептала Екатерина, — отчего он там не остался?
— Сударыня, он вернулся из Шотландии не по своей воле, а по моему приказу… Он отказывался выйти на поединок со мной, это я его заставил… Во всем виновата моя злая судьба, а не он; не будем же роптать на Господа и воспользуемся той минутой жизни, что он чудесным образом подарил мне, чтобы уладить самые неотложные дела.
— О монсеньер! — прошептала Екатерина.
— И прежде всего, — продолжал Генрих, — подумаем об обещаниях, которые мы дали нашим друзьям, потом займемся договорами, которые мы подписали с нашими врагами… Вы знаете, что я обещал Вьейвилю, сударыня?
— Да, государь.
— Я как раз собирался подписать его маршальский патент, когда со мной случилось это несчастье: он должен быть готов.
— Да, государь, — ответил Вьейвиль. — Ваше величество приказали мне взять его у господина канцлера, чтобы я дал вам его подписать при первом удобном случае… и вот он… В тот роковой день, тридцатого июня он был при мне, и поскольку с тех пор я ни разу не переодевался и не покидал ваше величество, то он при мне и сейчас.
И с этими словами Вьейвиль подал патент Генриху.
— Я не могу пошевелиться, мне очень больно: сударыня, — обратился раненый к Екатерине, — будьте добры подписать патент вместо меня, поставить сегодняшнее число, обозначить причину, по которой вы его подписываете вместо меня, и отдать его моему старому другу…
Граф де Вьейвиль, рыдая, упал на колени у постели короля и приложился к его руке, лежавшей неподвижно на простынях и по цвету не отличавшейся от них.
В это время Екатерина написала внизу маршальского патента:
«За раненого короля, по его приказу, у его постели.
Екатерина, королева. 4 июля 1559 года».
Она прочла и показала королю то, что написала.
— Так, государь? — спросила она.
— Да, сударыня, — ответил Генрих, — а теперь отдайте патент Вьейвилю. Екатерина отдала патент Вьейвилю и тихо сказала:
— Теперь патент у вас, но все же сдержите обещание, мой добрый друг, потому что всегда остается возможность его отобрать.
— Будьте спокойны, ваше величество, — ответил Вьейвиль, — я дал слово и обратно его не возьму.
Заботливо сложив патент, он положил его в карман.
— А теперь, — сказал король, — обвенчались ли герцог Савойский и моя сестра?
— Нет, государь, — ответила Екатерина, — время для свадьбы было выбрано неудачно.
— Напротив, напротив, — возразил король, — я желаю, чтобы они обвенчались как можно скорее… Вьейвиль, позовите ко мне герцога Савойского и мою сестру.
Екатерина улыбнулась королю в знак согласия и, провожая Вьейвиля до двери, сказала:
— Граф, не ходите за герцогом Савойским и мадам Маргаритой до тех пор, пока я снова не отворю дверь и не прикажу вам это сама. Подождите здесь, в прихожей, и заклинаю вас вашей свободой, вашей жизнью и вашей душой — никому ни слова о том, что король пришел в себя, особенно госпоже де Валантинуа!
— Не беспокойтесь, сударыня, — ответил Вьейвиль.
Он действительно остался в соседней комнате, и Екатерина услышала, как новоиспеченный маршал начал от волнения большими шагами ходить взад и вперед.
— Где вы, сударыня, и что вы делаете? — спросил король. — Я не хотел бы терять время.
— Я здесь, сударь. Я просто сказала господину де Вьейвилю, где найти герцога Савойского, если он не у себя.
— То есть как это не у себя?
— Он у себя… Герцог Савойский покидает замок только вечером, но к утру всегда возвращается.
— Ах, — вздохнул король с завистью, — было время, когда и я на добром коне в ясную ночь скакал по дорогам… Per arnica silentia lunae [48] , как говорит моя дочь Мария Стюарт… Ах, как это было хорошо! Меня обдувал свежий ветерок, и листва дрожала в бледном свете луны… Да, тогда меня не сжигала лихорадка, как сейчас! Боже мой, Боже мой, сжалься надо мною, я страдаю ужасно!
За это время Екатерина подошла к постели и сделала знак врачам удалиться на некоторое расстояние.
Амбруаз Паре и Андреас Везалий почтительно наклонили головы и, понимая, что этим двум земным властителям в минуту, когда один должен покинуть другого, есть о чем поговорить, отошли на такое расстояние, чтобы не слышать их, и встали у окна.
Екатерина заняла свое место у постели Генриха.
— Так они придут? — спросил король.
— Да, государь, но прежде не позволит ли мне ваше величество сказать ему несколько слов о государственных делах?
— Говорите, сударыня, — ответил король, — хотя я очень устал, и все земные дела видятся мне сквозь какой-то туман.
— Это не важно! Бог рассеет этот туман и позволит вам судить о них, может быть, вернее, чем тогда, когда вы были в добром здравии.
Генрих с трудом повернул голову к Екатерине и проницательно посмотрел на нее здоровым глазом, блестевшим от лихорадки.
Видно было, что он собрал последние силы, чтобы встать вровень с этим флорентийским умом, извилистые глубины которого он не раз имел случай оценить.
— Говорите, сударыня, — сказал он.
— Простите меня, государь, — продолжала Екатерина, — но ведь это ваше собственное мнение, что ваша жизнь в большой опасности, а не мое, и не врачей, ведь они по-прежнему надеются на хороший исход?
— Я ранен смертельно, сударыня, — сказал король, — и это чудо, что Господь позволил мне в последний раз побеседовать с вами.
— Хорошо, государь, — сказала королева, — это чудо мы должны использовать, чтобы не вышло так, что Бог сотворил его напрасно.
— Я слушаю вас, сударыня, — сказал Генрих.
— Государь, вы помните, что господин де Гиз говорил вам у меня в ту минуту, когда вы собирались подписать этот злосчастный Като-Камбрезийский договор?